Мы сидим на диване и разговариваем, как вдруг она вспоминает еще один очень яркий эпизод. Однажды вечером вместе с братом и сестрой она смотрела телевизор в гостиной. А родители в этом время ссорились. Их крики были слышны из-за прикрытой кухонной двери. Через некоторое время брат пошел на кухню, чтобы вмешаться в этот спор. Он обнаружил, что отец сидит у матери на голове и даже прыгает на ней, ритмично пригибая к полу. «Мы с братом закричали: “Слезь, слезь скорее, ты же ее убьешь!” А он только смеялся. На нем были туфли для гольфа, и он пинал ее ими. Ноги матери безжизненно болтались, по ним струилась кровь». Потом отец встал и присоединился к детям у телевизора как ни в чем не бывало. «Мы сидели и делали вид, что ничего не произошло. Но от этого только хуже – ты чувствуешь себя соучастником насилия», – признается моя собеседница.

Находясь дома, Мишель научилась тонко отличать все признаки надвигающейся бури. Она улавливала изменения настроения по звуку шагов и игре мимики на лице агрессора. «Я в буквальном смысле читала по его лицу и могла предсказать, будет ли он бить мать этим вечером или нет». Подобная сверхбдительность обычно отмечается у ветеранов боевых действий. Это один из симптомов посттравматического стресса. Такую привычку военные приобретают как во время подготовки, так и в горячих точках, когда опасность грозит отовсюду: надо внимательно следить за чужаками, за подозрительными звуками и запахами. Впоследствии, уже в мирных условиях, всякий раз как возникает малейшее подозрение на опасность, срабатывают механизмы борьбы за выживание. Они стимулируют мозг, заставляя солдата защищаться. Я какое-то время работала корреспондентом на Ближнем Востоке, и потом мне очень резало слух, когда журналисты называли обстановку в австралийском пригороде «зоной боевых действий». Однако, если речь идет о детях, живущих среди домашнего насилия, такое сравнение оправданно. По сути, они живут, как на войне, и демонстрируют тот же уровень настороженности и тревоги, что и военные, участвовавшие в настоящих вооруженных конфликтах.

Поразительное наблюдение было сделано в 2011 году командой под руководством профессора Имона Маккрори из Университетского колледжа Лондона. [21] Сканирование мозга ветеранов боевых операций, проводившееся в течение многих лет, показывало обостренную реакцию на потенциальную опасность в двух отделах – в островковой доле, отвечающей за переработку эмоциональной и физической боли, а также в миндалевидном теле (в маленьком, похожем на миндальный орех участке, реагирующем на чувство страха). Лондонские исследователи также просканировали мозг 43 детей, 20 из которых жили в атмосфере абьюза, а другие 23 – в нормальных условиях. Им показывали искаженные злобой лица и следили, как мозг обрабатывает воспоминания и эмоциональные ассоциации, связанные с этими гримасами.

Ученые заметили знакомую реакцию: мозг детей, переживших абьюз, активизировался в тех же участках, что и у бывалых солдат. Авторы эксперимента заключают, что таким образом получены веские доказательства того, что маленькие дети, сталкивавшиеся с домашним насилием, распознают потенциальную угрозу и реагируют на нее. Обостренное внимание и внутренняя мобилизация, возможно, очень помогают как военным, так и их маленьким собратьям по несчастью, пытающимся выжить в трудных условиях. Однако трудно существовать в таком режиме ежедневно. Это очень изматывает. Как и бывалые воины, юные жертвы агрессии в семье часто страдают ночными кошмарами и мучаются страшными воспоминаниями. Наш герой Финли рассказал об одном очень реалистичном сне: он застыл на месте, будто парализованный, и смотрит, как горит его родной дом.

Двенадцатилетний Харли[101] регулярно вздрагивает от всплывающих в сознании ярких образов – флэшбэков[102] в виде сцен отцовской жестокости. Иногда приступы ужаса накатывают в школе, а иногда – дома. Это непредсказуемо. Перед мысленным взором мальчика вновь и вновь встают страшные картины: отец сталкивает мать с лестницы, бьет ее и пинает ногами. Он видит мать после избиения так, будто это происходит здесь и сейчас. Об этом он сам рассказывает нам грустным полушепотом: «В такие моменты я очень расстраиваюсь и чувствую себя абсолютно беззащитным».

Дети, живущие в атмосфере постоянной опасности и страха, блестяще осваивают стратегии выживания. Анна[103] была совсем еще маленькой и ходила в подгузниках, но даже в таком возрасте поняла, что пытаться защитить мать бесполезно. «Помню, как я впервые увидела сцену насилия. Я выбралась из кроватки и закричала: “Стой!” Отец оглянулся, развернулся и отшлепал меня ремнем. А потом в комнату как ни в чем не бывало пришла мама, чтобы снова уложить меня. Я никак не могла понять, что же все-таки произошло. Было ясно одно: впредь лучше не вмешиваться».

Сейчас Анне 34. С самого раннего детства она понимала, что надо как-то приспособиться к жизни в семье, пока появится возможность стать самостоятельной. Для нее выживание состояло в том, чтобы научиться взаимодействовать с отцом, воспринимаемым как враг на поле битвы. «Забавно, что папа сам подсовывал мне многочисленные книжки о войне, а я их использовала в качестве руководства к действию, – говорит она. – Я действительно чувствовала себя дома, как в бою. И использовала для победы все средства, какие только были доступны». В подростковом возрасте девушка усвоила роль первой папиной помощницы, бегала в холодильник и приносила ему алкоголь, чтобы он поскорее напился и заснул. Тогда она могла через окно выбраться из дома, доехать до города, обмануть охрану и проникнуть в ночные клубы, чтобы там заняться сексом с мужчинами в три раза старше нее. «Уже в четырнадцать лет я спала со взрослыми». Как и многие другие дети, растущие среди насилия, Анна прекрасно знала, где в доме можно спрятаться. «Я находила укромные места в гараже, в шкафу для белья, рядом с сушилкой, обследовала дальние углы под домом. Когда поднимался крик, я скрывалась там. Это напоминало игру, но ставки были серьезными, как в игре со смертью. Если бы меня нашли… неизвестно, что бы было тогда. Поэтому мы с сестрой, даже когда играли в прятки, подходили к процессу очень серьезно, как будто от результата зависела наша жизнь».

Выживание среди домашнего насилия – это не только вопрос физической, но и психологической безопасности. Знаменитый эксперт по детским психотравмам Брюс Перри говорит, что, по рассказам самих детей, очень часто в критический момент они представляют, будто «уезжают в другое место», или воображают себя супергероями, или другим образом отстраняются от ситуации, смотрят на нее со стороны, как кино, в котором они снимаются. [22]

Уиллу девять лет, он старший сын в семье, у него есть также брат и две сестры[104]. Как и у Финли, его родители развелись около года назад. Суд распорядился, чтобы дети проводили с отцом каждые вторые выходные. Когда отец впадает в ярость, Уилл пытается вообразить, что он находится где-то далеко. «Если с тобой происходит что-то плохое, мысленно переместиться в другую точку довольно трудно. И все же возможно. Думаю, у меня это получается благодаря моей буйной фантазии», – говорит мальчик с улыбкой. Находясь у себя в спальне, Уилл старается «думать только о хорошем». «Иногда я иду в свою комнату, беру лист голубой бумаги и смотрю на него, представляя, что нахожусь на морском побережье или в Wet’n’Wild»[105]. Младшему брату Уилла, Адриану, шесть лет, и он «зациклен на насилии». У него диагностировали девиации поведения. Мальчик регулярно набрасывается на Уилла и двух сестер, Анвен и Иви. Ярость Адриана неконтролируема. Вероятно, это качество он унаследовал от отца. У него есть свои сценарии ухода от болезненного опыта. «Когда брат выучил слово “охранник”, он стал звать папу охранником тюрьмы, – со смехом рассказывает Уилл. – Мы играем, будто готовим побег! Мы не преступники, а в заключении оказались по ошибке. У нас обоих богатое воображение, так что я поддерживаю его игру: “Да, давай вырвемся из тюрьмы!”»