– Я вас совсем не ожидал, – заторопился он, останавливая еевзглядом. – Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно, от Катерины Ивановны.Позвольте, не сюда, вот тут сядьте…

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульевРаскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. СначалаРаскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но,вспомнив, что этот диван был слишком фамильярное место и служит ему постелью,поспешил указать ей на стул Разумихина.

– А ты садись здесь, – сказал он Разумихину, сажая его вугол, где сидел Зосимов.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула наобеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с нимирядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и всовершенном смущении обратилась к Раскольникову.

– Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила,– заговорила она, запинаясь. – Я от Катерины Ивановны, а ей послать былонекого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра наотпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней…откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

– Постараюсь непременно… непременно, – отвечал Раскольников,привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… – Сделайте одолжение,садитесь, – сказал он вдруг, – мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, – вы,может быть, торопитесь, – сделайте одолжение, подарите мне две минуты…

И он подвинул ей стул. Соня опять села и опять робко,потерянно, поскорей взглянула на обеих дам и вдруг потупилась.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всегопередернуло; глаза загорелись.

– Маменька, – сказал он твердо и настойчиво, – это СофьяСеменовна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова,которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил…

Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегкаприщурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающимвзглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечкасерьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением еерассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, носмутилась еще более прежнего.

– Я хотел вас спросить, – обратился к ней поскорейРаскольников, – как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?..например, от полиции.

– Нет-с, все прошло… Ведь уж слишком видно, отчего смертьбыла; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.

– Отчего?

– Что тело долго стоит… ведь теперь жарко, дух… так чтосегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. КатеринаИвановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя…

– Так сегодня?

– Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церквибыть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.

– Она поминки устраивает?

– Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вывчера помогли нам… без вас совсем бы нечем похоронить. – И губы и подбородок еевдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза вземлю.

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Этобыло худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное,какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзябыло назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и когдаоживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, чтоневольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх тогоодна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, онаказалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, иэто иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

– Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малымисредствами, даже еще закуску намерена?.. – спросил Раскольников, настойчивопродолжая разговор.

– Гроб ведь простой будет-с… и все будет просто, так чтонедорого… мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали, так что и останется,чтобы помянуть… а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзяже-с… ей утешение… она такая, ведь вы знаете…

– Понимаю, понимаю… конечно… Что это вы мою комнатуразглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.

– Вы нам все вчера отдали! – проговорила вдруг в ответСонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись.Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедноюобстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой.Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровнадаже приветливо посмотрела на Соню.

– Родя, – сказала она, вставая, – мы, разумеется, вместеобедаем. Дунечка, пойдем… А ты бы, Родя, пошел погулял немного, а потомотдохнул, полежал, а там и приходи скорее… А то мы тебя утомили, боюсь я…

– Да, да, приду, – отвечал он, вставая и заторопившись… – Уменя, впрочем, дело…

– Да неужели ж вы будете и обедать розно? – закричалРазумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, – что ты это?

– Да, да, приду, конечно, конечно… А ты останься на минуту.Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?

– Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать,будете так добры?

– Пожалуйста, придите, – попросила Дуня.

Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение всекак-то странно вдруг законфузились.

– Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить«прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..

Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться,но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходявслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полнымпоклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, икакое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость ивнимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.

– Дуня, прощай же! – крикнул Раскольников уже в сени, – дайже руку-то!

– Да ведь я же подавала, забыл? – отвечала Дуня, ласково инеловко оборачиваясь к нему.

– Ну что ж, еще дай!

И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему,закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то всясчастливая.