– Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал… –пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. – Мне, однако ж, пора; я еще зайду,может быть… если застану…

Он откланялся и вышел.

– Какой прекрасный человек! – заметила ПульхерияАлександровна.

– Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… –заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-тонеобыкновенным до сих пор оживлением, – уж не помню, где я его прежде, доболезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! –кивнул он на Разумихина, – нравится он тебе, Дуня? – спросил он ее и вдруг,неизвестно чему, рассмеялся.

– Очень, – ответила Дуня.

– Фу, какой ты… свинтус! – произнес страшно сконфузившийся ипокрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегкаулыбнулась, а Раскольников громко расхохотался.

– Да куда ты?

– Я тоже… мне надо.

– Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебенадо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы,Дуня! Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю…

– Это подарок Марфы Петровны, – ответила Дуня.

– И предорогие, – прибавила Пульхерия Александровна.

– А-а-а! какие большие, почти не дамские.

– Я такие люблю, – сказала Дуня.

«Стало быть, не женихов подарок», – подумал Разумихин инеизвестно чему обрадовался.

– А я думал, что Лужина подарок, – заметил Раскольников.

– Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.

– А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и женитьсяхотел, – вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом итоном, с которым он об этом заговорил.

– Ах, друг мой, да! – Пульхерия Александровна переглянуласьс Дунечкой и Разумихиным.

– Гм! Да! а что мне вам рассказать? Даже мало помню. Онабольная такая девочка была, – продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь ипотупившись, – совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала,и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… оченьпомню. Дурнушка такая… собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался,кажется за то, что всегда больная… Будь она еще хромая аль горбатая, я бы,кажется, еще больше ее полюбил… (Он задумчиво улыбнулся.) Так… какой-то бредвесенний был…

– Нет, тут не один бред весенний, – с одушевлением сказалаДунечка.

Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но нерасслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал,подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.

– Ты и теперь ее любишь! – проговорила растроганнаяПульхерия Александровна.

– Ее-то? Теперь? Ах да… вы про нее! Нет. Это все теперьточно на том свете… и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается…

Он со вниманием посмотрел на них.

– Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да ичерт знает, зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? – прибавил он сдосадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.

– Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, – сказалавдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, – я уверена, что тынаполовину от квартиры стал такой меланхолик.

– Квартира?.. – отвечал он рассеянно. – Да, квартира многоспособствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую выстранную мысль сейчас сказали, маменька, – прибавил он вдруг, странноусмехнувшись.

Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетнейразлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть обчем-нибудь говорить, – стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было,однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо былонепременно решить сегодня, – так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперьон обрадовался делу, как выходу.

– Вот что, Дуня, – начал он серьезно и сухо, – я, конечно,прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить,что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а тыне должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаютебя сестрой считать.

– Родя, Родя! Да ведь это все то же самое, что и вчера, –горестно воскликнула Пульхерия Александровна, – и почему ты все подлецом себяназываешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое…

– Брат, – твердо и тоже сухо отвечала Дуня, – во всем этоместь ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том,что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя вжертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самойтяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но вмоей решимости это не самое главное побуждение…

«Лжет! – думал он про себя, кусая ногти со злости. –Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры!Они и любят, точно ненавидят. О, как я… ненавижу их всех!»

– Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, – продолжалаДунечка, – потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнитьвсе, чего он от меня ожидает, я, стало быть, его не обманываю… Зачем ты таксейчас улыбнулся?

Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.

– Все исполнишь? – спросил он, ядовито усмехаясь.

– До известного предела. И манера и форма сватовства ПетраПетровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит,может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит… Чего ты опятьсмеешься?

– А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочнолжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставитьпередо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Сталобыть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко,и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!

– Неправда, не лгу!.. – вскричала Дунечка, теряя все хладнокровие,– я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; невыйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, ямогу в этом убедиться наверно, и даже сегодня же. А такой брак не естьподлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я действительнорешилась на подлость, – разве не безжалостно с твоей стороны так со мнойговорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, можетбыть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себяодну… Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты такпобледнел? Родя, что с тобой? Родя, милый!..