– Господи! До обморока довела! – вскричала ПульхерияАлександровна.

– Нет, нет… вздор… ничего!.. Немного голова закружилась.Совсем не обморок… Дались вам эти обмороки!.. Гм! да… что бишь я хотел? Да:каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит,что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался?

– Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, – сказалаДунечка.

Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Онс большим любопытством взял его. Но, прежде чем развернуть, он вдруг как-то судивлением посмотрел на Дунечку.

– Странно, – проговорил он медленно, как бы вдруг пораженныйновою мыслию, – да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за когохочешь!

Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и нескольковремени смотрел на сестру, как бы озадаченный.

Он развернул, наконец, письмо, все еще сохраняя видкакого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать ипрочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да ивсе ждали чего-то особенного.

– Это мне удивительно, – начал он после некоторого раздумьяи передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, – ведь он поделам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, – а ведь какбезграмотно пишет.

Все пошевелились; совсем не того ожидали.

– Да ведь они и все так пишут, – отрывисто заметилРазумихин.

– Ты разве читал?

– Да.

– Мы показывали, Родя, мы… советовались давеча, – началасконфузившаяся Пульхерия Александровна.

– Это, собственно, судейский слог, – перебил Разумихин, –судейские бумаги до сих пор так пишутся.

– Судейский? Да, именно судейский, деловой… Не то чтоб ужочень безграмотно, да и не то чтоб уж очень литературно; деловой!..

– Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги,и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, – заметила АвдотьяРомановна, несколько обиженная новым тоном брата.

– Что ж, если хвалится, так и есть чем, – я не противоречу.Ты, сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольноезамечание извлек, и думаешь, что я нарочно о таких пустяках заговорил, чтобыполоматься над тобой с досады. Напротив, мне по поводу слога пришло в головуодно совсем не лишнее, в настоящем случае, замечание. Там есть одно выражение:«пеняйте на себя», поставленное очень знаменательно и ясно, и, кроме того, естьугроза, что он тотчас уйдет, если я приду. Эта угроза уйти – все равно чтоугроза вас обеих бросить, если будете непослушны, и бросить теперь, когда уже вПетербург вызвал. Ну, как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина также точно обидеться, как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), алиЗосимов, али из нас кто-нибудь?

– Н-нет, – отвечала Дунечка, оживляясь, – я очень поняла,что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только не мастер писать…Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала…

– Это по-судейски выражено, а по-судейски иначе написатьнельзя, и вышло грубее, чем, может быть, он хотел. Впрочем, я должен тебянесколько разочаровать: в этом письме есть еще одно выражение, одна клевета намой счет, и довольно подленькая. Я деньги отдал вчера вдове, чахоточной иубитой, и не «под предлогом похорон», а прямо на похороны, и не в руки дочери –девицы, как он пишет, «отъявленного поведения» (и которую я вчера в первый разв жизни видел), а именно вдове. Во всем этом я вижу слишком поспешное желаниеменя размарать и с вами поссорить. Выражено же опять по-судейски, то есть сслишком явным обнаружением цели и с поспешностью весьма наивною. Человек онумный, но чтоб умно поступать – одного ума мало. Все это рисует человека и… недумаю, чтоб он тебя много ценил. Сообщаю же тебе единственно для назидания,потому что искренно желаю тебе добра…

Дунечка не отвечала; решение ее было еще давеча сделано, онаждала только вечера.

– Так как же ты решаешься, Родя? – спросила Пульхерия Александровна,еще более давешнего обеспокоенная его внезапным, новым, деловым тоном речи.

– Что это: «решаешься»?

– Да вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у насвечером и что он уйдет… коли ты придешь. Так как же ты… будешь?

– Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, еслитакое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых – Дуне, если онатоже не обижается. А я сделаю, как вам лучше, – прибавил он сухо.

– Дунечка уже решилась, и я вполне с ней согласна, –поспешила вставить Пульхерия Александровна.

– Я решила просить тебя, Родя, настоятельно проситьнепременно быть у нас на этом свидании, – сказала Дуня, – придешь?

– Приду.

– Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, – обратиласьона к Разумихину. – Маменька, я их тоже приглашаю.

– И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, –прибавила Пульхерия Александровна, – так уж пусть и будет. А мне и самой легче:не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, несердись теперь Петр Петрович!

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робкоозираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством.Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья СеменовнаМармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такойобстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другоголица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень ещемолоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным,но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнееплатьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был,по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то чтосконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и дажесделала было движение уйти назад.

– Ах… это вы?.. – сказал Раскольников в чрезвычайномудивлении и вдруг сам смутился.

Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают ужевскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения. Сейчастолько он протестовал против клеветы Лужина и упомянул, что видел эту девицу впервый раз, и вдруг она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько непротестовал против выражения: «отъявленного поведения». Все это неясно и мигомскользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидал, что этоприниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко. Когда жеона сделала было движение убежать от страху, – в нем что-то как быперевернулось.