Оставшись наедине с Эмой, он опустился на колени рядом с ванной.

– Эма?

Она стонала тихонько, будто издалека, и неподвижно смотрела на воду.

– Отпусти ее.

Эма сжала челюсти.

– Твоя дочь готова, Эма. Ее жизнь начинается. Отпусти ее.

Она помотала головой.

– Я ненадолго оставлю вас вдвоем. Дай ей родиться. Скажи ей, что ждешь ее.

Эма закрыла глаза.

Лукас вышел в будуар и тоже, как Тибо, стал мерить его шагами, считая в уме до шестидесяти. Потом они вошли в ванную комнату и увидели, как Эма поднимает из воды Мириам, крохотную и безупречную. Она положила ее себе на грудь, поближе к сердцу, и прикрыла ладонями. Она хотела бы вечно прижимать ее к себе, такую горячую, мокрую. Их первая встреча больше напоминала прощание. Слезы кипучей рекой лились по щекам, заливали малышку, капали в ванну.

А Тибо захлебывался радостью. При виде Мириам у него перехватило дыхание. Он дотронулся пальцем до крошечной ножки, мягкой, нежной, представляя тропы, путешествия, приключения, которые ждут ее в жизни. Слепящий свет вечной любви заливал комнату, будто все эфирные масла разом вспыхнули от свечей.

Лукас вернул Тибо на землю:

– Кинжал. Нужно перерезать пуповину.

Измученная Эма наслаждалась отсутствием боли. Она чувствовала, как возле ее сердца бьется сердце дочери, как Мириам ощупью ищет грудь. Исчезли и страх, и злость, и даже прошлое с будущим. У нее больше не было имени, она уже не королева и не рабыня и вообще не на этой земле. Вне времени. Пускай перерезают – их с дочерью скрепляет нерушимая связь.

Тибо в третий раз за три дня воспользовался кинжалом, и Эма передала ему маленький розовый комок. Он пересчитывал пальчики, любовался влажными губками и круглым носиком – это было самое ангельское создание в королевстве. Нет. Во всем мире. Пока не открыло рот и не закричало.

Тибо поскорее отдал принцессу Лукасу, который ловко принял ее, успокоил, обмыл, закутал в пеленку размером с носовой платок и во фланелевое одеяльце. Все движения были привычны, однако в этот раз ему казалось, что он пеленает целое королевство. Он спешил, потому что чувствовал, что Эма за спиной слишком долго молчит. Обернувшись, он увидел, что руки и голова у нее безвольно висят, – она лежала без сознания в алой воде.

– Нет-нет-нет… – простонал он, кладя Мириам в люльку.

Малышка снова закричала, но Лукас с Тибо уже вытаскивали Эму из ванны и укладывали на расстеленные на полу полотенца, а красный коврик на мраморной приступке впитывал кровавый след. Лукас упал на колени рядом, нащупал неистовый пульс, закинул ее ноги себе на плечи и посветил лампой. Ни разрывов, ни травм. Он стал с силой разминать кулаком живот.

– Приложите Мириам к ее груди.

Тибо со всей возможной осторожностью перенес Мириам. Она тут же вцепилась в мать.

– Лукас, что происходит?

– Порвалась плацента.

– Это опасно?

Лукас не ответил. Он уже понял, что ни массаж, ни кормление не помогают. Он стал вслепую обследовать стенки матки, ища остатки плаценты, – действие, которого он очень надеялся избежать.

– Ответь на мой вопрос.

– Тогда придется лгать.

Времени не было. Лукас решил наконец рискнуть и потянул за обрезанную пуповину. Плацента послушно вышла, но кровотечение не прекращалось.

– Лукас? – взмолился Тибо.

– Все длилось слишком долго. Мышцы устали. Матка не сокращается.

Колени у него намокли от чистой крови Эмы. Он боялся, что Эма решила умереть. Лукас отгонял леденящее отчаяние, чувствуя, как горло все сильнее сдавливает стальными тисками. Он изо всех сил надавил на живот окровавленным кулаком.

– Вернись, Эма. Вернись, вернись, вернись.

Тибо в ужасе прижался лбом ко лбу своей жены. Каждая секунда, казалось, приближает трагедию. Неужели Эма, только родившая на свет такое чудо, теперь покинет их обоих?

Нет.

Струйка крови стала тоньше, потом постепенно исчезла совсем. Лукас опрокинул ванну, чтобы смыть кровь, пока она не застоялась. И так и остался сидеть в луже, положив руки на бедра Эмы. Отблески пламени плясали на ее неподвижном лице. Мириам уснула, и Тибо держал ее, баюкая на локте. Дождь тихо постукивал в стекло. Комната погрузилась в мягкий покой.

Тибо смочил Эме щеки холодной водой, и она медленно открыла изумрудные глаза – такие же, как во время их первого танца. Он напоил ее, омыл все ее тело, и она уснула у него на руках. Он отнес ее в кровать. Мириам дремала в люльке и только время от времени дергала крохотным морщинистым кулачком. Они еще долго стояли, любуясь ею. Тибо – с голым торсом, Лукас – весь в крови, как последний мясник, оба еще не оправившись от случившегося.

– Поздравляю, ваше величество, – сказал наконец Лукас. – У вас изумительная дочь, и королева совершенно здорова.

– Вдобавок у меня совершенно здоровая дочь и изумительная королева. А у вас, доктор Корбьер, – прибавил Тибо, хлопнув его по спине, – тот еще видок!

Утром первого мая Тибо взошел на вершину самой высокой башни, чтобы объявить то, о чем слухи ходили уже с рассвета. Затем, зевая, подписал десять писем к старейшинам, чтобы те сделали то же самое, каждая в своей провинции.

Эсмеральда провела ночь во дворце, в удивительно удобной постели, и теперь должна была возвращаться в Ис как посыльная. Выехала она по обыкновению рано, с полной сумкой писем в Центр. И не переставала удивляться, как все вокруг изменилось после ливня. С каждого влажного листка свисал бриллиант. Грязь стекала по холму в сторону порта, а солнце готовилось запечь ее как тесто. Поля, крыши, дороги – надо всем курился пар. К ногам Зодиака комьями липла грязь, а подковы вскрывали таинственные запахи. Эсмеральда слышала вдалеке шум неудержимых вод Верной, и ей не раз приходилось огибать затопленные участки дороги. В остальном все как будто успокоилось, словно природа замерла, разинув рот, едва родилась принцесса.

Ничего так не любила посыльная, как скакать на своей верной лошади, и питала особую любовь к опасным спускам и изнурительным подъемам. Любая погода была ей в радость: и град, и гроза, и зима, и лето. Бродячая душа, она отказалась работать на мельнице, где испокон века трудились ее родители, и мечтала бороздить моря. Но женщин на судах не жаловали, и она вместо морей изъездила родной остров, изучив каждый его закуток. Она составила собственную его карту, точную и уникальную, с самыми мелкими и порой недолговечными подробностями: погнутая верхушка голубой сосны, жужжащий улей, дальний отблеск на глади пруда, серебристая изнанка березовых листьев.

В тот день Эсмеральда ехала по дороге в Центр размеренным шагом, но чуть медленней обычного. Впервые за все эти годы ей казалось, будто она не все забрала с собой. Что же она забыла? Она остановилась и проверила сумку – все письма были на месте. И все же чего-то не хватало.