Манфред и рта не успел раскрыть, как она уже выпалила:

– Послание от его величества, лично в руки королеве.

– Сегодня я – ее правая рука, – ответил Лукас. – Давайте я передам.

– И кто вы такой?

– В нынешних обстоятельствах можете звать его «доктор», – ответил Манфред.

– Пусть она войдет, – крикнула Эма из глубины будуара.

Упрашивать посыльную не пришлось: она пересекла комнату широким шагом, поклонилась, быстро согнувшись в поясе, и протянула письмо. Пока Эма его разворачивала, она разглядывала мебель, пристукивая сапогом. Тибо писал кратко, прямо и малопонятно:

– Во Френель? Вот дурак!

– Ответ будет, госпожа?

– О да. Скажи ему, что у королевы роды.

Весть застала девушку врасплох, потрясла ее: она почувствовала, что ей здесь не место, и поспешила исчезнуть, решив доскакать в тот же вечер до Френеля и предупредить короля.

В покоях Эмы стало уже не до карт. Боль все усиливалась, но она не кричала: только била кулаком по креслам и рвала на себе рубашку. Лукас не ошибся, предчувствуя долгую ночь: к рассвету дело почти не продвинулось.

– Можно мне ванну, Лукас? Горячую ванну…

– Хорошая мысль.

Мадлен наполнила ванну, принеся несколько ведер горячей воды, и тут же была отослана так же сухо, как и накануне, не успев даже предложить госпоже заботливо приготовленные эфирные масла. Оказавшись в воде, Эма немного расслабилась.

– Лукас? Принесешь мне гребень? А то волосы намокли.

– Где его искать?

– В тумбочке у кровати, первый ящик.

Просьба была самая невинная, но последствия она имела значительные. Потому что Лукас ошибся ящиком.

– Что это, Эма?

Он вихрем влетел в ванную комнату, потрясая матовой склянкой. Запах шалфея, малины и можжевельника исходил из нее, как злой джинн из бутылки.

– Дай…

– Скажи, что это.

– Ничего.

– Скажи мне, Эма, прошу!

– Нет.

– Чтобы ты понимала, я прекрасно знаю, откуда она взялась. Я видел такие бутылки у Матильды и у Амандины. Что Сидра заставила тебя сделать?

На самом деле Лукас уже знал ответ. Он понял, что зелье вызвало роды задолго до назначенного природой срока. Но зачем, черт возьми? Как могла Эма согласиться на это? И что ему делать теперь, когда он все знает? Задушить Сидру собственными руками, как ему очень хотелось?

Эма открыла рот, готовясь произнести непроизносимое. Лукас замер. Он ждал, сжимая горлышко бутылки.

– Это тебя не касается.

– Еще как касается! Кто будет принимать у тебя недоношенного ребенка? Кому сшивать тебя по кусочкам, случись что не так?

– Оставь меня в покое.

– Не раньше, чем ты мне ответишь.

– Убирайся, оставь меня в покое! Ты мне не нужен. ПОШЕЛ ВОН!

– Ну так ударь меня, Эма, раз так.

Лукас вышел, хлопнув дверью. Синие стены ванной сдавили Эму как холодные, безразличные руки. Она больше не хотела видеть Лукаса, никого не хотела видеть. Она и сама разберется, справится одна, как всегда. Боль отступала, возвращалась, отступала вновь, затягивая Эму в то отчаяние, с которым она всю жизнь храбро билась, но теперь чувствовала себя как никогда загнанной, хрупкой и голой. И все же, когда вода в конце концов совсем остыла, она заставила себя вылезти из ванны.

Лукас стоял в будуаре у окна, не выпуская из рук бутылки. Снаружи на сад опустились свинцовые тучи. Деревья чернели, будто в саже. Первая капля ударила в стекло и медленно соскользнула вниз, как слеза.

– У меня не было выбора, Лукас.

– Выбор всегда есть, Эма.

Это была правда. У нее был выбор – жестокий выбор между Тибо и Мириам. Лукас чувствовал, как она страдает у него за спиной, как ищет опору, но не оборачивался. Страшная мысль пронзила его.

– Какое сегодня число?

– А что?..

– Тридцатое апреля, так? Последний день апреля…

Эма промолчала, подтвердив его худшие опасения: Мириам станет первой родившейся в мае девочкой. Остальное было слишком ясно. В день Осеннего равноденствия Гиблый лес потребует ее. Тибо с Эмой потеряют дочь, а народ потеряет наследницу престола.

И куда только лезет эта Сидра?!

От гнева, ужаса, бессилия Лукас швырнул склянку в противоположную стену. Стекло разлетелось вдребезги, и жидкость быстро испарилась, напитав комнату своим волнующим ароматом: весны и осени сразу, ароматом смертной жизни.

– Почему ты всегда страдаешь одна, Эма?

– Неважно, Лукас. Поклянись, что никому не расскажешь.

– Король знает?

– Ни в коем случае.

Новая волна боли. Невыносимой.

Одна из бесчетных волн, через которые ей еще предстояло пройти.

Ливень обрушился на иссушенную землю. Но она слишком долго ждала его и теперь не могла впитать влаги. А вот Тибо промок до костей. Соскочив с лошади, он бросился во дворец, побежал по коридору, оставляя за собой лужи.

У дверей покоев королевы преданный Симон стоял на часах, несмотря на бессонную ночь.

– Впусти меня.

– Не могу, сир.

Тибо взялся за серебряную ручку, та не повернулась. Он забарабанил по резным узорам. Лукас открыл, но вместо того, чтобы пустить его внутрь, вышел сам, оглядываясь, не отираются ли поблизости Плутиш и Фуфелье.

– Можно вас на два слова, сир?

Голос его звучал устало, лицо осунулось. Эма укусила его до крови, и он уже не знал, как к ней подступиться. Ярость рвалась из нее наружу, и все, что попадалось под руку, тут же билось и раздиралось на куски. Лукас считал, что ей было бы лучше кричать, но она не кричала.

– Все плохо?

– Нет. Просто долго, сир, очень медленно. Ваше величество… вы уже присутствовали при родах?

– Э… нет, Лукас. Нет. Теперь ты меня впустишь?

– Еще одну секунду, сир. Возможно, вы не вполне узнаете королеву. Она…

Изнутри донеслась брань Эмы, приглушенная подушкой, которую Лукас дал ей, чтобы кусать.

– …скажем так, очень запальчивая.

– Запальчивая? Не волнуйся, я ее узнаю. Впусти меня.

Тибо обошел Лукаса и переступил порог. Эма тут же рванулась к нему, но на полпути замерла и схватилась за живот. Тибо неосмотрительно подошел и положил ей руки на бедра. Она стала бить его в грудь, кляня на чем свет стоит. Она припомнила все: и почтового голубя, и бегство во Френель, и «шапочку» Клемана. Потом тело ее вдруг расслабилось, и она упала ему на руки.