безоружных мирных жителей. Через него Лифтон связался с группой ветеранов войны во Вьетнаме, которые регулярно собирались вместе и общались. Такие встречи они называли рэп-сессиями.

«Эти люди страдали от боли и одиночества. Им не с кем было больше поговорить, – вспоминает Лифтон. – Министерство по делам ветеранов оказывало незначительную поддержку, а друзья и родственники не могли до конца осознать их переживания. Единственными людьми, которые действительно понимали и принимали их, были другие ветераны».

Примерно в 1970 году Лифтон пригласил своего нового знакомого Шатана на рэп-сессию в Нью-Йорке. К концу встречи Шатан побледнел. Эти ветераны были либо свидетелями невообразимых зверств, либо сами в них участвовали (некоторым приказывали стрелять в женщин, детей и даже младенцев). Они подробно описывали пережитые события. Шатан тут же понял, что именно рэп-сессии могут пролить свет на психологические последствия боевой травмы.

«У нас появилась возможность разработать новую терапевтическую парадигму, – объясняет Лифтон. – Мы не рассматривали ветеранов как людей с клиническим диагнозом, по крайней мере тогда. Рэп-сессии представляли собой идеальную среду для совместной работы: ветераны знали о войне все, а психиатрам было очень мало известно о том, что происходит с этими людьми».

Шатан заметил, что после войны ветераны испытывали одни и те же психологические проблемы и то, как их расстройство объясняла психоаналитическая теория, не соответствовало действительности. Он обучался методам Фрейда, согласно которым невроз вскрывал негативные переживания из детства. Но Шатан понимал, что ветераны реагируют не на события далекого прошлого, а на недавний военный опыт.

«Мы осознали, насколько сильно пренебрегали исследованием психотравмы, – вспоминает Лифтон. – Осмысленного понимания данного феномена не существовало. В конце концов, в то время немецкие психиатры, придерживающиеся биологического подхода, оспаривали реституционные выплаты людям, пережившим холокост. Они утверждали, что должна существовать “первоначальная склонность к болезни”, которая и приводит к различным патогенным последствиям».

Посещая эти неструктурированные, эгалитарные и решительно антивоенные рэп-сессии, Шатан скрупулезно собирал клиническую картину боевой травмы, которая радикально отличалась от той, которую рисовало себе общество. Шестого мая 1972 года он опубликовал статью в газете New York Times, где впервые рассказал о своих наблюдениях. Хаим добавил собственное определение заболевания, которое раньше называли синдромом солдатского сердца, контузией, боевой усталостью и боевым неврозом, – поствьетнамский синдром.

Он написал, что в полной мере поствьетнамский синдром проявляется после возвращения солдата из Азии. У ветерана появляются «растущая апатия, цинизм, отчуждение, недоверие, депрессия, ожидание предательства, неспособность сосредоточиться, бессонница, ночные кошмары, беспокойство и недостаток терпения во время работы или учебы». Кроме того, Шатан указал на тяжелую моральную составляющую страданий ветеранов: чувство вины, отвращение и самобичевание. Он подчеркнул, что главная особенность поствьетнамского синдрома – это мучительное сомнение ветерана в собственной способности любить и быть любимым.

Новый клинический синдром запустил очередную волну дискуссий о войне во Вьетнаме. Ее сторонники отрицали, что боевые действия вообще оказывают на психику солдат какое-либо влияние, а противники были убеждены в существовании поствьетнамского синдрома и настаивали на том, что он нанесет ущерб армии, а также приведет к переполнению больниц и кризису в масштабах страны. Агрессивно настроенные психиатры возражали и ссылались на то, что в DSM-II нет даже диагноза «боевое истощение». Администрация Никсона стала преследовать Шатана и Лифтона как антивоенных активистов. ФБР отслеживало их почту. Психиатры-пацифисты принялись преувеличивать последствия поствьетнамского синдрома и заявлять о риске роста жестокости среди пациентов, из-за чего образ травмированного ветерана стал почти карикатурным.

В номере газеты Baltimore Sun за 1975 год ветеранов, вернувшихся с войны во Вьетнаме, в заголовке назвали «бомбами замедленного действия». Через четыре месяца обозреватель New York Times Том Уикер рассказал историю ветерана, который спал, держа под подушкой пистолет, и выстрелил в жену во время ночного кошмара: «Это лишь один пример серьезной, но повсеместно игнорируемой проблемы поствьетнамского синдрома».

Голливуд был тут как тут. В фильме Мартина Скорсезе «Таксист» (1976) персонаж Роберта де Ниро не может отличить нью-йоркское настоящее от вьетнамского прошлого, и это толкает его на убийство. А в фильме «Возвращение домой» (1978) Брюс Дерн играет эмоционально травмированного ветерана. Он не может адаптироваться к нормальной жизни после возвращения в США, угрожает убить свою жену (Джейн Фонда) и ее любовника с параличом нижних конечностей, тоже ветерана войны (Джон Войт), а потом совершает самоубийство.

И хотя общественность пришла к выводу, что многим вернувшимся из Вьетнама нужна психиатрическая помощь, большинству из них не очень-то помогали беседы со специалистами, которые побуждали пациентов отыскать источник страданий внутри них самих. Рэп-сессии же, напротив, обеспечивали комфорт и выздоровление. Рассказы тех, кто чувствует то же самое, что и они, помогали бывшим солдатам разобраться в собственных переживаниях. В итоге Министерство по делам ветеранов признало терапевтическую пользу рэп-сессий и обратилось к Шатану и Лифтону, чтобы получить разрешение на использование их наработок по всей стране.

Тем временем Шатан и Лифтон ломали голову над тем, почему поствьетнамский синдром оказывал такое разрушительное воздействие. Часть разгадки кроется в сходстве психической травмы у ветеранов Вьетнама и участников других страшных событий, например выживших в Хиросиме или бывших пленников нацистских концлагерей. Пережившие холокост преждевременно старели, путали прошлое с настоящим, страдали депрессией, испытывали тревогу, их мучали ночные кошмары. Привыкнув к миру без морали и гуманности, они с трудом взаимодействовали с людьми в повседневной жизни.

Шатан пришел к выводу, что поствьетнамский синдром как особая форма психотравмы – это реальное ментальное заболевание и его нужно официально признать таковым. Несмотря на то что в конце 1960-х годов, когда составляли DSM-II, война во Вьетнаме уже шла, в перечень не включили ни одного диагноза, связанного с психотравмой, не говоря уже о боевой травме. Как и в случае с DSM-I, симптомы травмы выносили в большую отдельную категорию «Реакция приспособления к взрослой жизни». Ветераны, видевшие, как детей пронзали штыками, а их товарищей сжигали заживо, по понятным причинам пришли в ярость, услышав, что у них проблемы с взрослением.

Узнав, что DSM пересматривают, но никаких диагнозов, связанных с психотравмой, в руководство включать не собираются, Шатан решил действовать. В 1975 году он договорился о встрече с Робертом Спитцером, с которым был знаком по работе, на ежегодном заседании Американской психиатрической ассоциации, и настаивал на включении поствьетнамского синдрома в DSM-III. Поначалу Спитцер не соглашался. Но Шатан не сдавался: он прислал множество сведений о симптомах, в том числе работу Лифтона о жертвах бомбардировки Хиросимы. Такие диагностические данные всегда привлекали внимание Спитцера, поэтому он пошел навстречу. В 1977 году Спитцер согласился создать Комитет по реактивным расстройствам и поручил коллеге Нэнси Андреасен рассмотреть предложение Шатана.

Андреасен была толковым психиатром. Еще студенткой она работала в ожоговом отделении медицинского центра Вейла при Корнеллском университете (Нью-Йоркской пресвитерианской больнице), и этот опыт