Под мышкой он сжимал бумажный сверток, придерживал снизу ладонью аккуратно. В свертке шелестели и постукивали древние кости. Великолепной мелодией был этот шорох.

Костров взбежал по лестнице. В приемной, где столько раз он обивал пороги, унижался, раболепствовал, секретарша приподнялась:

– А Михаил Гаврилович занят.

Ей бы больше пошло «заняты», называть шефа в множественном числе. Проигнорировав секретаршу, Костров толкнул двустворчатую дверь и шагнул в кабинет. Створки закрылись, впустив.

За блестящим т-образным столом сидел крупный округлый мужчина в итальянском костюме, без галстука. Подкручивал завод на золотых часах. Работал кондиционер. Был шкаф сбоку – там хозяин хранил коллекционный коньяк и сигары, был ноутбук и стулья вдоль обшитых деревянными панелями стен.

Мужчина уставился на визитера. Лысый, с окатистым черепом, массивным подбородком бульдога. Восьмой год он выполнял обязанности мэра Горшина и не собирался уступать дорогу конкурентам.

– Сан Саныч?

Костров, не сбавляя шаг, схватил стул, проволок его ножками по навощенному паркету, поставил спинкой вперед и сел. Пухлая рука Михаила Гавриловича слабо плюхнулась на стол. Он будто запоздало узнал директора школы. Или того, кто явился к нему в обличье директора.

– Начнем, – сказал Костров, – чего ты хочешь?

– Я? – пискнул мэр. С неправдоподобной скоростью на его лысине набухали икринки пота, скатывались по мясистым щекам. Казалось, в зад Михаилу Гавриловичу воткнули шланг и теперь надували его воздухом, как воздушный шар. Лицо покраснело, набрякли толстые губы.

– Я, например, – сказал Костров лихо, – хочу твой город. Чего хочешь ты?

– Я хочу, чтобы моя теща умерла, – неживым голосом ответил мэр.

Костров заглянул в его мэрскую голову и увидел там пыль и моль, прах и грех, то, что так нравилось силе, оккупировавшей тело Кострова. Директор улыбнулся и залихватски щелкнул пальцами.

– Готово.

Он точно знал, что на другом конце Горшина пожилая женщина забулькала, споткнулась и замертво рухнула в богато обставленной спальне, распугав гладкошерстных котов.

– Спасибо, – губы мэра будто поддели незримыми крючками и дергали, вынуждая говорить.

– Моя очередь, – сказал Костров. – Позови сюда свою дочь.

Не отрывая от визитера затуманенных глаз, Михаил Гаврилович вынул смартфон и набрал номер.

– Зайди ко мне, – сказал он. – Это срочно.

Дверцы шкафа распахнулись резко, задребезжав стеклами, и изнутри выпрыгнул лев. Мэр не удостоил вниманием эффектно появившегося зверя. Сутулый, с рельефными мышцами под шкурой, лев приземлился на столешницу, сбросив фотографии, документы и ноутбук. Мэр смотрел на гостя сквозь дьявольски красивую кошку, и пот тек по его шее, пропитывая рубаху. Лев зацокал когтями, нервно рубанул хвостом, приблизил умную морду к мэру. Обдал горячим дыханием багровеющее лицо. В кабинете запахло диким зверем и пахлавой.

– Это воля моя, – сказало существо в теле Кострова.

Струя жгучей мочи забарабанила о стол, рикошетя и окропляя остолбеневшего мэра. Лев облизался, грациозно соскочил на пол и устроился в углу, вальяжный и жуткий. Опустил голову на передние лапы, смежил веки.

Мэр улыбался инородной улыбкой. Зубы его стучали.

Костров жестом фокусника, иллюзиониста, призвал к тишине – хотя никто здесь не намеревался шуметь. Он распаковал сверток. На бумаге отпечатался Нечестивый Лик.

«Вечность, – подумал Костров, – это удар львиного сердца на запорошенных песком руинах цивилизации».

Он держал в руках вазу. Сосуд с раздавшимся «брюхом» и узкой горловиной. Горизонтальные рытвины опоясывали тусклую нечищеную медь, по ним змеился сложный незапоминающийся орнамент: не то виноградные побеги, не то перья. Грубый шов с точками заклепок воротником обрамлял горлышко. Костров нащупал отполированную шишечку и вытащил из вазы длинную и тонкую кость.

Надменно улыбаясь, откинул назад голову, развел челюсти широко, и еще шире – пока не захрустели. Он воздел к потолку руку – кость свободно свисала меж пальцев. У мэра дернулась щека.

Медленно Костров стал опускать кость в свой открытый рот. Кадык ходил ходуном. Глотку расперло. Все глубже вводил он эту желтую палку в пищевод, словно заправский шпагоглотатель. Двадцать сантиметров, тридцать, пятьдесят… Слезинка скатилась с краешка выпученного глаза. Лев покосился янтарным оком и зевнул.

Кость провалилась в бездонную пасть. Утолщение эпифиза Костров протолкнул мизинцем, сглотнул и громко комично отрыгнул.

Он съел уже шесть костей, но ваза наполнялась вновь и вновь, и в том была мудрость пустынного ветра, оглаживающего трупы заботливой дланью.

Мужчины молчали. Лев дремал. Часы отсчитывали время.

Через двадцать минут Костров моргнул и причмокнул. Он почуял загодя запах самки.

В кабинет вошла, покачивая бедрами, платиновая блондинка. Холеная, но с глуповатым деревенским лицом, вся в отца, у которого работала пресс-секретарем, и ни наращенные ресницы, ни силиконовые губы не делали ее умнее на вид.

Дверь затворилась за новой участницей спектакля. Льва будто не существовало вовсе, или наличие льва в углу было чем-то обыденным для собравшихся.

– Пусть снимет трусы, – велел Костров, перебирая кости в горловине.

– Сними трусы, – повторил мэр.

Пресс-секретарь расстегнула пуговицы на соболиной шубе. Под платьем вырисовывались тяжелые груди. Она разулась, стянула колготы и кружевное белье. Замерла, ожидая. Мужчины смотрели друг другу в глаза.

– Пусть станет раком, – сказал Костров.

– Стань раком, дочь, – продублировал Михаил Гаврилович.

Блондинка безропотно подошла к столу, нагнулась, распластав по столешнице бюст. Костров подумал о Настеньке и ужаснулся, но раскаленный самум тотчас пронесся в голове, уничтожая непрошеные мысли. Костров поднялся, улыбаясь.

Он задрал платье пресс-секретаря. Блондинка мелко задрожала и выдохнула. Лев повел ушами.

– В полнолуние, – сказала тварь голосовыми связками Кострова, – твой город будет моим.

– Навсегда, – сказал мэр.

– Помоги мне, – приказала древняя тварь.

Мэр поспешно встал, толкнув стол пузом, и посеменил к Кострову.

– Мое, – прорычала тварь. Глаза Кострова полыхнули, как паровозные топки.

Кости шуршали, двигаясь в сосуде.

Дом ученика находился на южной окраине Горшина – полная противоположность добротному особняку Тухватуллина. Неопрятная лачуга с облезшей известкой и залатанной шиферной крышей. Болтающийся козырек над крыльцом. Обледенелый бурьян за забором. Дед мальчика следил в школе за порядком, а жилье запустил.