Справа стелилось разливанное снежное поле. Слева топорщились балки и перекрытия, пожарище. Подумалось, что соседский дом самовозгорелся от тоски.

Марина неуютно поежилась в пальто.

Даже солнечный свет здесь был тусклее и унылее. Какой-то весельчак водрузил на перекрестке шест, крестовину, напялил дырявый тулуп и насадил сдувшийся футбольный мяч сверху. Получилось огородное пугало, инспектирующее пустырь. Ветер заставлял крест проворачиваться, пугало приплясывало, как человек на морозе, вот-вот повернется к Марине анфас, «лицом»… Но в последний момент оно застывало и крутилось против часовой стрелки, сохраняя анонимность.

Марина ненавидела пугала, чучела, с некоторых пор и восковые фигуры. Легко было вообразить, что тени в закопченных руинах – статуи из воска. Распутин, дурная копия Аль Пачино, трехглазый хирург.

Она могла греться под одеялом и переписываться с подругами, но Костров перехватил в коридоре:

– Марина Фаликовна, нужна ваша помощь. Ваня Курлович неделю в школе не появляется. Дедушка его в отпуске, уехал. Сходите, проверьте.

– Но это же Аполлоновой класс, – слабо возразила Марина.

– Знаю, знаю! – охал Костров. Права Люба, какой-то он странный стал, заторможенный, дикий. И пахло от него потом вперемешку с пряностями. – Александра Михайловна отпросилась, сын заболел. Обратиться не к кому больше. Сходите, полчаса дела…

«Полчаса дела», – пробурчала Марина, враждебно глядя на пугало.

Двор завалило снегом. Судя по сугробам, ни сегодня, ни вчера никто не входил и не выходил из дома. Но в боковом окне горел свет. Ваня Курлович – внук слесаря Игнатьича, робкий затюканный мальчик, болезненный, хилый.

Надо проверить, конечно.

Марина отворила калитку, но не торопилась идти. Слишком свеж был в памяти образ павианов, оккупировавших парты. Их клыки, их насмешливый оскал. Да он и в шестьдесят будет свежим, этот гадкий, воняющий мочой и шерстью образ. Галлюцинация? Скорее иллюзия, – решила Марина, кое-как закончив урок. Заточённая в недрах школы нечисть как бы шептала ей: за твоим прапрадедом водится должок. Я не забыла…

Чем больше вчитывалась она в записи Стопфольда, тем чаще ловила себя на мысли, что все это реально: джинны, мертвые жены…

Георгий Генрихович понял бы ее. Он видел шакалов в лесу. Она – обезьян, вытеснивших детей.

«Туфта», – взывал глуше и глуше голос разума.

Хотелось рассказать кому-нибудь, но кто воспримет всерьез этот бред? Люба? Ольга Викторовна? В лучшем случае посоветуют высыпаться, отдыхать…

Марине снился ад. Концлагерь, охраняемый павианами в черной униформе. Бараки, вши, трубы крематория. И где-то на обочине он, фигура коменданта, существа с множеством личин.

Утром она забивала в поисковик «Десять заповедей». Высеченные на скрижалях, принесенные Моисеем с горы Синай народу Израиля – частично и ее народу.

Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства, да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.

Нарушала ли Марина первую заповедь? Она не молилась языческим, египетским божкам, Ра и Анубисам, если речь об этом, но и Богу Моисея не молилась особо. Смеялась над богохульными шутками комиков, раздражая бабушку, декламировала Маяковского:

С первой заповедью она промахнулась.

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

Вот уж действительно – ревнитель, суровый ветхозаветный деспот, который и сына единственного на заклание пошлет. Вина отцов до четвертого рода – это как быть виноватой за то, что прапрадед купил на рынке холстину.

Были у Марины кумиры? Дед, учителя, которым хотелось подражать, Робби Уильямс в шестом классе… Были, как у всех. И футболки с изображениями звезд, и постеры над кроватью. Неуд.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Очень важная заповедь в мире Моисея, в мире рабства и несправедливости. Конечно, неуд.

Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя.

Отмени Бог рабство предыдущей заповедью, эта выглядела бы симпатичнее. Минус.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

А что по поводу отца, кинувшего тебя в детстве? Его тоже? Минус.

Не убивай.

Размочила счет. Чистой воды плюс. Не убивала никого крупнее тараканов в общежитии. Но, пожалуй, и Бог Синайской горы не счел бы это за грех.

Не прелюбодействуй.

Раньше Марина была уверена, что это означало «не изменяй возлюбленному». Гугл прояснил: за добрачные связи. За «всякий, кто смотрит на женщину с желанием, уже прелюбодействовал с нею». Минус.

Не кради.

Поразмыслив, поставила плюсик. Родители ничего не говорили про субботний день и кумиров, но по поводу воровства были однозначны.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Она обрадовалась, подумав десять минут и поставив себе плюс.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Вол с ослом сделали бы ее идеальной исполнительницей последней заповеди, но кроме них был упомянут дом, а она завидовала чужим домам, вон Тухватуллину завидовала.

Результат: три плюса и семь минусов. Душа Марины отправляется… отправляется… отправляется в ад!

Она невесело усмехнулась. Утешила себя хорошей компанией. Ткнула сапожком в сугроб.

– Здравствуйте!

Марина обернулась. У калитки стоял Паша Самотин.

– Привет, – растерялась Марина. – Ты что тут делаешь?

Подумалось сдуру, что втрескавшийся мальчик следит за ней.

«Хоть кто-то меня любит, пускай и совсем пацан».