Я вдруг поймал себя на том, что начал судорожно глотать, словно стараясь удержать что-то в себе, словно что-то стремилось вырваться наружу. Мне с трудом удалось выкинуть из головы навязчивые картины: исхудавшая Николь, больничная койка, ее дом, красивый дом, с покрашенными в светло-серый цвет стенами и коврами на дощатых полах, и стенными книжными шкафами на лестницах. Кто мог убрать все это, увезти все ее книги и ковры? Кто первым переступил тот порог? Или все ее вещи просто свалили в ящики и мусорные мешки?

Тодд встал, взял портфель, вытащил бумажник и бросил на стол пару банкнот. В моей гудящей голове толклись мучительные мысли, но туманная вуаль начала подниматься.

– Эй, – окликнул я Тодда, когда он повернулся к выходу, – о чем же ты толковал раньше?

– Пустяки, – не оборачиваясь, ответил он, – не помню.

Он простился с дежурной девушкой у двери и вышел на тротуар.

– Подожди, – крикнул я.

Он уже удалялся в направлении, противоположном тому, откуда мы пришли.

– Тодд! Постой! – Я догнал его. – О чем ты говорил раньше? О том, чем ты не гордишься?

Тодд пожал плечами и прибавил шаг.

– О том, что случилось в те давние годы, – настаивал я, – когда ты подумал, что Сьюки нашла что-то в твоей комнате, – и тут я сам вспомнил, – ты говорил о письме.

– Не уверен, – пробурчал он. – Мы просто не поняли друг друга. Я думал… думал, что ты имел в виду нечто другое.

Его увиливание наполнило меня давно забытой взрывной яростью. Я схватил его за плечо. Он попытался вырваться с раздраженным испуганным видом, но я не отпускал его. Мы боролись с какой-то недостойной средних лет ожесточенностью на тротуаре спального городка, и мне удалось схватить его за лацканы пиджака. Я прижал его к фонарному столбу.

– Ты говорил, – выдохнул я ему в лицо, – о написанном мною письме. Об отправленном мною письме.

– Нет, – он опять попытался вырваться, – я… ошибался. Отпусти.

– Тогда о каком же? – И ответ проскользнул в мои мысли, как конверт под дверь. – Ты взял письмо, адресованное Николь, верно? То, что я послал ей из Нью-Йорка. В котором я просил ее приехать ко мне в Беркли.

Тодд упорно молчал. Он усиленно пыхтел и потел в моей жесткой хватке.

– Скажешь, нет? – со злостью выкрикнул я. – Ты ведь стащил его, верно? И спрятал от нее.

Внезапно я отпустил его. Мне не хотелось дотрагиваться до него, ощущать руками его испуганную плоть, сжимать в ладонях края его одежды. Он пошатнулся, едва не упал, но восстановил равновесие. Мы оба тяжело дышали. Солнечные лучи иссушали наши лица, опаляли головы.

Я привалился к стене закрытого мебельного магазина.

– Видимо, именно поэтому она умерла? – устало произнес я. – Потому что так и не получила этого письма. Она знала, что я должен написать ей. Знала, что это не конец. Но она так и не получила его. Потому что его забрал ты. Ты ведь прочитал его, не сомневаюсь! Прочитал и выяснил, что я не собирался возвращаться.

Я шагнул к Тодду, который поправлял пиджак, приглаживал его с оскорбленной брезгливостью.

– Ты дерьмовый, эгоистичный, лживый подонок! – взревел я, ткнув пальцем ему в грудь. – Ты понимаешь, несомненно, что убил ее? Ты добил ее. Именно ты.

Тодд рассмеялся. Действительно рассмеялся, сухим саркастичным смехом.

– Нет, Дэниел, – парировал он, – по-моему, ты скоро осознаешь, что добил ее именно ты.

Он проскользнул мимо меня, сошел с тротуара и быстро засеменил прочь, так что концы брюк хлопали и облепляли его ноги. Потом перешел на бег и бежал, как обычно, неуклюже: покачиваясь на кривоватых ногах и прижимая руки к бокам. Он достиг остановки перед самым отходом автобуса. Тодд запрыгнул в него, и двери тут же закрылись. Бросив прощальный взгляд в его сторону, я увидел, как он прошел по салону в поисках места, опустился на него и исчез из виду вместе с тронувшимся автобусом.

Клодетт, Индия, Гоа, 1996

Она держалась за подлокотники, сохраняя вертикальное положение спины. Но создавалось ощущение, что ее тело буквально вдавлено в кресло. Ее сдвинутые стопы покоились на металлической подставке, руки сложены на коленях.

Она избегала взгляда женщины в зеркале: отражение, похоже на нее, однако это странное чужое отражение. Да, это поистине озадачивающая головоломка.

Потоки искусственно охлажденного воздуха овевают ее зубы. В местах соприкосновения обнаженной кожи – локтей, спины и бедер – с этим косметическим креслом ощущалась липкая влага. На ней экзотический, не принадлежащий ей наряд. Поверх него наброшена бежевая накидка, окутывающая тело и завязанная сзади на шее: похожа на гигантский нагрудник. Должно быть, он из полиэстера, поскольку она парилась под ним, точно цыпленок в фольге. Она говорила, что в этом климате предпочла бы натуральные ткани, но, должно быть, о ее предпочтениях забыли или не сочли их достойными внимания.

Над ней суетились две особы. Одна из них последовательно отделяла пряди ее волос и накручивала их на разогретую плойку, и сам этот процесс представлялся на редкость долгим и бессмысленным, ведь волосы после всех этих манипуляций оставались такими же, как прежде. Талию другой особы отягчало нечто вроде пояса, какими обычно экипированы рабочие, но вместо молотков и гаечных ключей его кармашки заполнены баночками с гримом и пудрой. Вторая особа похлопывала ее по лицу крошечными кисточками и влажными губками.

Обе ни о чем не спрашивали, даже не смотрели ей в глаза. Одна уже покрывала ее щеки какой-то вязкой замазкой, а другая, внезапно схватив щетку, принялась начесывать ей волосы, распыляя на них облака едкого лака. Убийство посредством химической атаки.

Голова ее то и дело дергалась назад, и всякий раз, когда щетка устремлялась к ней, Клодетт изо всех сил сдерживала крик: «Зачем вы меня мучаете? Пожалуйста, оставьте меня в покое, пожалуйста, остановитесь».

И все это время над ее головой звучал странный разговор.

– Такой офигенный в натуре, ну и я, прикинь, не оплошала.

– Стремно, полная отключка. Я просто балдела. Чистый кайф.

– Нет, правда, она так на меня глянула, что я оказалась, прикинь, в полном улете.

Под накидкой на ее коленях лежал экземпляр сценария. Она вспомнила о нем, почувствовав, как острые бумажные края врезались в запястье. Она выучила его практически наизусть. В урочное время слова, как обычно, всплывут из памяти. Но вдруг нет? Вдруг сегодня впервые слова зажмутся, застрянут, точно зубцы неисправного агрегата, отказываясь всплывать? Вдруг Тимо изменил что-то в тех словах, что она написала для себя? Что, если он поступил так опять, не сообщив ей? Тогда опять придется затормозить съемку, чтобы обсудить эти изменения перед всей съемочной группой, и она знала, что все они будут недвижимо стоять, слушая, как они с Тимо пикируются.