– Подожди здесь, – сказала она Ари, – постой спокойно.

Она нырнула обратно в сырое нутро судна, прислушалась. Дверь каюты, где спит Тимо, плотно закрыта. Его отец похрапывает за второй дверью. Из-под кровати Ари она вытащила рюкзак: она всегда держала его наготове, всегда в непосредственной близости. Она быстро вышла из каюты, закрыла дверь, поднялась по лесенке на палубу, опустила за собой крышку люка и с улыбкой посмотрела на сына.

– Хочешь покататься на лодке? – спросила она.

Она с легкостью спустилась в маленькую гребную лодку, перетащила к себе Ари, отвязала канат и оттолкнулась от борта яхты. Тихий плеск весел, нырявших в соленые воды. Она не сводила глаз с четких очертаний яхты. Если на палубе появятся Тимо или его родители, то ничего страшного не случится. Что может быть более естественным, чем женщина с сыном, захотевшие покататься на лодке на рассвете?

Но никто не появился. Никаких голосов, никаких криков. Яхта недвижимо стояла на якоре, все шторы задернуты, паруса опущены. Цапля, гулявшая в камышах на своих тонких и длинных, похожих на плечики для одежды ногах, обратила к ним остроклювую головку и тут же отвернулась, словно сказав: никогда вас не видела.

С каждым гребком весел удаляясь от яхты, Клодетт задумалась лишь на мгновение о сценарии нового фильма. Половина задуманного уже сделана, половина реализована, и она пока еще в состоянии завершить сценарий, выйдя за пределы старого мира. Былые легкие запреты и компромиссы пока не беспокоили ее. Все будет хорошо – все может обернуться удачно. У нее появилось такое предчувствие. Этот сценарий внутренне гармоничен, его подпитывала мощная побудительная сила, собственный эндоскелет. Стоило ли ей еще ждать, не пора ли позволить ему свершиться? Могла ли она на самом деле думать о том, чтобы отказаться от него, забросить его в таком недоразвитом состоянии?

Она продолжала грести. Усиленно грести, чувствуя, как болезненно загорелись мышцы рук, но вот они завернули за мыс в другую протоку и направились в сторону стайки островов. Днище легкой лодки проехалось по песчаному берегу с вкраплениями острой гальки и камней, поросших пушистыми плетями зеленых водорослей. Она перенесла Ари на берег и оттолкнула лодку вместе с болтающимися в уключинах веслами в водные просторы, отправляя ее в свободное плавание по неспокойным морским водам.

– Давай прогуляемся до пристани, – предложила она Ари, и он взял ее за руку, ни о чем не спрашивая, а она, оглянувшись, увидела, как накатывающие на берег волны изглаживают и стирают двойную цепочку следов.

Около семи часов утра они с Ари уже погрузились на паром, идущий в Стокгольм, она в толстовке с капюшоном и черных очках. К тому времени, когда Тимо проснется, примет душ, заварит кофе, обсудит планы на день с родителями, начнет думать, куда могли запропаститься Клодетт и Ари и когда они вернутся, они уже будут ехать в такси в сторону аэропорта. К тому времени, когда Тимо обнаружит отсутствие гребной лодки, они уже будут садиться в самолет. Ко времени второго завтрака Линдстремы, видимо, решат, что их прогулка слишком затянулась и уже не похожа просто на взбалмошную причуду такой особы, как Клодетт, но тогда уже будет слишком поздно. Они уже за пределами этого мира, они спасены, они нашли лазейку и ускользнули. На следующий день Тимо получит краткое послание на пейджер: «Прости. Целую, К.».

Пока, однако, Клодетт еще в Индии, идет по съемочной площадке к людям в наушниках. Она взмахивает рукой, словно принося извинения или признавая свое поражение.

– Да, – говорит она им, – я готова, иду, вот она я.

Тереза, Бруклин, 1944

В тот день, когда на ступенях в метро парнишка перед Терезой поскользнулся и ухватился за прутья решетки под перилами, она была обручена уже целую неделю, хотя ее жених вернулся в оккупированную Европу. Она стояла достаточно близко и увидела, как металлический прут разрезал мальчику руку, практически слышала тихий рассекающий, точно тесак мясника, звук, раскроивший плоть.

Бедняга закричал, точно маленький ребенок, и скорчился на ступенях. Людской поток с поздней электрички обтекал его, а она присела рядом с ним, уже вытащив шарф из своего кармана, когда заметила быстро поднимающегося по ступенькам мужчину.

– Джеки, Джеки, – крикнул он, – что случилось?

Из трех аккуратных разрезов на пальце струилась кровь, стекая на полу плаща. Под съехавшей на ухо шапкой лицо парнишки совсем побелело, даже губы побледнели.

– Сильные порезы до кости, – сообщила она мужчине, видимо, отцу мальчика, не отводя взгляда от пострадавшего, – я хочу наложить жгут.

– Вы медсестра? – спросил мужчина.

– Нет, библиотекарь, – ответила она, быстро добавив: – Но в курс нашего обучения входили уроки первой помощи.

Она обвязала пару раз ладонь мальчика и положила руку ему на плечо. Мужчина присел рядом на корточки; она мельком заметила зашнурованные кожаные ботинки цвета темного жженого сахара, пальто с запахом промокшей от дождя шерсти, но больше ничего. Ее внимание полностью сосредоточилось на мальчике.

– С тобой все будет в порядке, – ободряюще произнесла она, завязывая последний узел. – Сильно болит?

Джеки поднял глаза на нее и кивнул. Губы все еще бледны, отметила она, вспоминая правила оказания первой помощи. Ей еще не приходилось видеть такой черной радужки, полностью поглощенной расширившимся зрачком, в глазах, полных сдерживаемых слез.

– Ему нужно наложить швы, – сказала она, хлопнув рукой по обложке своей карманной книжки и слегка отряхивая грязь с пальто.

– Вы так считаете?

Они с отцом помогли мальчику встать и поддержали его с двух сторон.

– Вам нужно доставить его к врачу, – добавила она, по-прежнему глядя на мальчика.

Мужчина взъерошил рукой волосы.

– Сестра убьет меня.

– Ваша сестра?

– Да, мать Джеки.

«Значит, – подумала Тереза, – не отец, а дядя».

Закончив приводить в порядок свое пальто, она впервые оглянулась и взглянула на мужчину. Ей мгновенно подумалось, что у него знакомое лицо. Она едва не выпалила: «Я вас знаю, верно? Мы уже где-то встречались».

Она также заметила, что он, видимо, подумал то же самое: на его лице отразились смущение, колебание, к которым примешивался оттенок странной, осторожной радости.

В то время она еще не знала, что позднее будет часто вспоминать момент, когда они оба стояли на лестнице станции метро, с мальчиком между ними и лужицей крови под ногами, а над их головами гремели подъезжающие и отъезжающие электрички. Она будет вновь и вновь проигрывать в голове ту сцену, практически каждый день. Последние часы своей жизни, лежа в спальне своей квартиры и слыша, как пререкаются на кухне ее дочери, а муж в гостиной рыдает или злится, и сын дремлет в кресле рядом с ней, она опять вспомнит эту сцену и осознает, что это, вероятно, последний раз. «После этого, – подумала она, – она будет жить в голове только одного человека, а когда умрет и он, все будет забыто окончательно». Она вдруг с надеждой представила, как тот мужчина, через несколько дней, случайно прочтет некрологи в газете и придет на ее похороны; она знала, что он придет, безусловно, что он присядет вдалеке, принесет умело подобранный букет цветов, ничего кричащего, ничего, что могло бы вызвать ненужные подозрения. Она знала, что родственники посмотрят на него и с удивлением подумают, кто этот незнакомец, что его связывает с ней, и, вероятно, придут к выводу, что он один из читателей ее библиотеки. Никто, осознала она, не догадается об их настоящей связи, даже Дэниел, ее сын, который дремлет сейчас рядом, усталый и изнуренный, слишком тощий и печальный, ведь он на редкость проницателен и догадлив: это его благословение и его проклятие.