точки зрения мы рассматриваем и текст о Гильгамеше, хотя нет свидетельств того, что он не был записан сразу же.

Кулхар же, почти бесспорно, является письменным текстом – во всяком случае, его создал некто, знакомый с процессом письма.

Метафора, с которой он начинается – башни затонувших зданий рассказывают свою историю проплывающим над ними морякам, – это поразительный момент в истории творческого воображения.

Самое интересное уточнение, внесенное в текст Штейнер (математики, впрочем, его не поддерживают) звучит так: «…кровли затонувших зданий превращают волны в знаки [существования этих башен], дабы плывущие мимо моряки могли прочесть их (и предположительно не напороться на эти башни).» Штейнер указывает также, что знаки «булла» и «море» достаточно похожи, чтобы вызвать путаницу – и предполагает, что здесь имеет место каламбур.

Но если это уточнение верно, то дальше возникает проблема: в центре Кулхара имеется ссылка, которая, как признаёт сама Штейнер, переводится как «старуха с острова, делающая памятные заметки на тростнике». В булле определенно содержатся знаки «тростник», «старуха» и «остров», хотя мы, конечно, не можем быть уверены, в каком порядке их следует расположить. Возможно, две эти формы письма существовали одновременно? Или, как полагает Штейнер, «месопотамскому глиняному письму предшествовало «естественное», то есть записи растительными и минеральными пигментами на пергаменте или папирусе – письмо, которым и начинается Кулхар, – позднее вытесненное вместе с «трехногими горшками и слабосильными летучими змеями [драконами?]», о которых Кулхар упоминает как в начале, так и в конце»?

Есть и другие примеры традиционных версий Кулхара с уточнениями, внесенными Штейнер. «Со мной женщина, носящая два тонких ножа», говорится во втором предложении текста примерно на половине его языков. Предыдущие комментаторы относили это к какого-то рода жрице или религиозному ритуалу. Штейнер читает это так (не столько проясняя, сколько запутывая текст: «Я путешествую с героиней, вооруженной двойным мечом». Для оружия это, признаться, несколько странно.

Эмоциональный центр Кулхара, во всяком случае для современных читателей – это признание рассказчика (Штейнер, возможно делая реверанс в сторону феминизма, настаивает на рассказчице), что он(а) изгнан(а) из города под названием Кулхар и вынужден(а) странствовать «от больших старинных домов без кровель» до «больших новых домов с кровлями» и «выпрашивать подаяние у вельмож».

Комментарий Штейнер относительно пола рассказчика многое говорит о ее математических выкладках: «Мои уравнения показывают, что мой перевод верен самое большее на пятьдесят процентов – что для всякого, кто занимался переводом древних текстов, намного выше, чем у многих текстов, выдаваемых за евангелия. А поскольку пол автора в Кулхаре не уточняется, я выбираю те пятьдесят процентов, которые больше совпадают со все остальным».

Фраза, долго ставившая в тупик комментаторов, в некоторых версиях читается так: «Любовь маленького иноземца к большому рабу из Кулхара». Здесь уравнения Штейнер ничего не определяют, но создают список равно возможных вариантов («иноземцу» Штейнер предпочитает «варвара» и приводит веские аргументы в защиту этого слова):

1) «Любовь маленького раба-варвара к высокому человеку из Кулхара»;

2) «Любовь высокого раба из Кулхара к маленькому варвару»;

3) «Варвар и высокий человек не любят рабства».

«Возможно даже, – пишет Штейнер, – что эта фраза представляет собой сложный каламбур, из которого можно извлечь все эти значения». Правда, она не объясняет, как это относится к повествованию, в которое входит Кулхарский фрагмент.

Вот еще несколько поправок, которые матричные уравнения Штейнер предлагают внести в традиционные переводы.

«Они долго голодали в большом доме после того, как женщины съели их сыновей», – говорится в общепринятом переводе с санскрита на арабский.

«Он голодал в большом доме много лет после того, как она съела своих сыновей-близнецов», – уточняет Штейнер и добавляет, что «он» – не кто иной, как наш высокий друг из Кулхара.

«Сны… об одноглазом мальчике (мужчине)». Все переводы сходятся на том, что «одноглазый», заменивший, похоже, «варвара» во второй половине текста (причины этого, возможно, приводятся в утраченной части) – личность мужского рода. Но математика Штейнер не дает нам ответа, сам ли он видит сны или, наоборот, снится кому-то – хотя все известные переводы, кроме одного, делают его предметом чьих-то сновидений.

Еще один перевод не меньше чем в пяти традиционных версиях звучит одинаково: «Купец меняет четырехногие горшки на трехногие»; это считается пословицей, которую мы, не зная, для чего нужны такие горшки, не совсем понимаем.

Вариант Штейнер: «Купчиха больше не торгует трехногими горшками, только четырехногими».

Традиционный перевод: «Драконы летают в северных горах Эль-Хамона. Повелитель Драконов владеет югом, южными жрецами и детскими мячиками».

Штейнер: «Драконы летают в северных горах Элламона, но Повелитель Драконов пропал на юге среди южных жрецов и детских мячиков». Причастность Повелителя Драконов к детским мячикам озадачивает всех, от румынских монахов до самой Штейнер – об этом можно только догадываться.

Перевод заключительной части Кулхара, сделанный Штейнер, в целом совпадает с традиционными, хотя некоторые из ее «пятидесятипроцентных» толкований могут показаться сбивчивыми, а то и ложными:

«Зеркало из полированного металла (Штейнер предлагает также «живот» или «гениталии», не давая никаких комментариев) уничтожает [ «искажает» или «делает обратным»] всё, что я вижу перед собой и позади меня».

Что бы ни говорили критики, большинство поправок Штейнер делает текст более связным, чем в большинстве других переводов. Остаются, однако, проблемы наподобие пропавшего Повелителя Драконов или двойного меча. К некоторым замечаниям Штейнер (например, что «дитя-правитель Инелько» – это девочка) следует, вероятно, подходить столь же критически, как и к ее утверждению, что автор Кулхара – женщина. Можно даже снисходительно улыбнуться, вспомнив эксцентричные теории Сэмюела Батлера и Роберта Грейвса о женском авторстве Одиссеи.

Но, принимаем мы толкования Штейнер или, наоборот, отвергаем, древний пергамент со всеми его загадками и с тысячами возможных вариантов невольно волнует наше воображение. Если бы кто-то из писателей взялся за восстановление Кулхара, как отразились бы в его работе современность и древняя история?

Не станет ли подобная беллетристика лишь еще одним переводом, еще одним толкованием текста, еще одним слоем пергамента?

Как тут не вспомнить слова Леви-Стросса, что все версии мифа – как древние, так и современные – следует изучать совместно для получения полной картины и что фрейдисткий «эдипов комплекс» есть всего лишь современная версия мифа о Эдипе и должен рассматриваться как таковая. Можно, впрочем, вспомнить также книгу Деррида «О грамматологии», первая половина которой представляет собой сокрушительную критику ностальгии Леви-Стросса по «первобытному» в области антропологии.

Поставим вопрос ребром. Что выражают уравнения Штейнер: общее консервативное мнение, как бывает обычно со всеми работами по мифологии и лингвистике? Или радикальный индивидуализм – чем, согласно коллективному мнению, и является математическая наука, если не творчество в целом?

С