– А ты не знаешь? – воскликнула изумленная Вран. – Мы с тобой полтора года путешествуем вместе в поисках фортуны и приключений, и ты меня ни разу не спросила об этом? – Она хохотнула. – Вот что странней и ужасней всего в этой странной и ужасной земле: две подруги болтают целыми днями, много раз спасали друг другу жизнь, но так и не поговорили толком ни разу! Так вот. По Западной Расселине, откуда я родом, протекает река, впадающая в Восточный океан. Мой народ живет на ее берегах, и жительницы устья славятся как искусные мореплавательницы. Это наши красные корабли каждый год ходят на юг и привозят игрушки в Колхари. Мне было двадцать, и я уже покинула дом, но не знала, что и мужчины могут быть моряками, пока не побывала у вас.

– Да, я видел эти корабли в детстве, – подтвердил Горжик, – но с их командами мы говорить боялись. Капитаном всегда был мужчина, и мы полагали, наверно, что он очень дурной человек, если ему подчиняется столько женщин. Гордые они были, надменные – иногда ваши, с запада, иногда иноземцы.

– И я помню такой корабль, – сказала Норема. – В команде одни женщины, а капитан здоровенный черный мужчина, всех ужасавший в нашей деревне…

– Капитаны-мужчины? – нахмурилась Вран. – Я знаю, на ваших ульвенских лодках мужчины и женщины работают вместе, но чтоб у нас… сущая небылица! – Она помолчала и хохотнула опять. – Ну конечно, глупая ты язычница. На корабле всегда есть мужчина, да только не капитан! Ты уж поверь, подруга: капитан – это женская работа, хотя у вас всё наоборот, как всегда. У нас эту должность занимает самая старшая на борту.

– Если это не капитан, тогда кто?

– Как бы тебе объяснить… У нас в каждой женской артели всегда есть мужчина. Но это скорей талисман, который берут с собой на удачу, чем настоящий моряк и тем более капитан. Да, это лицо корабля, и наряжают его красиво, но никакой власти у него нет. Он вроде тех деревянных женщин, что ставят на носу ваших мужских кораблей. Тебе это странно, но у каждой нашей женщины несколько мужчин дома, и в каждой женской артели есть свой мужчина. Может, это просто одно из твоих отражений? Ведь по вашим странным и ужасным понятиям только мужчина может стоять во главе чего бы то ни было. Капитан, как же! Баловень, каждое утро делающий на палубе свои упражнения и выставляющий себя напоказ в каждом порту – вот для чего мужчины нужны. И поверь мне, это им нравится, что бы они там ни говорили. Но мужчина, имеющий власть и что-то решающий? Извини меня: я давно живу в вашей странной и ужасной земле и знаю, что здесь это в порядке вещей, но возможность чего-то такого у нас вызывает у меня смех. – Вран с новым лающим хохотом хлопнула себя по костлявой коленке. – Такие отношения представляются мне до того естественными – просто не верится, что ты не встречала чего-то такого раньше, даже и здесь.

– Да, – со странной улыбкой признала Норема, – я слышала о чем-то таком.

Горжик всматривался в ее лицо так, будто мог разгадать по очертаниям ее гла́за, скулы, лба и губ, что в ее памяти привело к этому разговору.

Что-то закрыло луну, и все посмотрели вверх. Там работали чьи-то большие крылья.

– Что делает горный зверь в этих плоских болотистых землях? – подивился Сарг.

– Это, должно быть, дракон сюзерена, – сказала Норема, – но почему сюзерен его выпустил?

– Этой ночью мы снова видим загадочный знак, – сказала Вран, – не зная, завершает он что-то или уничтожает. – На этот раз она засмеялась глухо, не разжимая губ. – Драконы летают только на малые расстояния, и нет здесь скалы, где он мог бы сесть. Он опустится в болото и не сможет больше взлететь. Порвет крылья о колючие кусты и никогда уже не сможет летать.

Но дракон, словно в ответ на это, поймал внезапно попутный ветер и некоторое время поднимался все выше и выше.

Нью-Йорк, июль 1978

Приложение. Неформальные заметки о модульном исчислении, ч. 3[14]

1

Когда Мухаммед Волк весной 1947, бросив камень в пещеру близ Айн-Фешклы, разбил кувшин с первым из свитков Мертвого моря; когда, за восемьдесят лет до него, турецкий археолог Рассам и англичане Лэйярд и Смит раскопали храмовую библиотеку Ниневии, открыв миру эпос о Гильгамеше, это значительно продвинуло процесс, начатый, когда землекопы Шлимана начали работать кирками в Гиссарлыке.

История фрагмента, известного как Кулхарский (или Колхарский) текст (недавно его стали называть также Миссолонгским пергаментом в честь греческого города, где в девятнадцатом веке были куплены тексты, хранящиеся ныне в Стамбульском археологическом музее; в них, как теперь полагают, содержатся две древнейшие версии этого фрагмента) получила, как ни странно, широкую известность. С ней, кроме того, связана мудреная математическая теория, разработанная талантливым молодым ученым.

Кулхарский текст, насчитывающий около девятисот слов, уже несколько веков был известен на многих языках: санскрите, арамейском, персидском, арабском и протолатинском. Время от времени высказывались предположения, что написан он за 4500 и даже 5000 до. н. э., что практически помещало его в расплывчатые границы неолитической революции. До последнего времени подобные предположения серьезными учеными отвергались, однако тот факт, что Кулхар существует на таком количестве языков, указывает, что в древнем мире этому тексту придавали большое значение.

Причина его важности открылась совсем недавно. Единственным народом, который, очевидно, не знал о Кулхарском тексте, были, как ни странно, аттические греки – их незнание, безусловно, и повлияло на то, что современная наука так долго не могла достичь продуктивного уровня в его отношении.

В 1896, через четыре года после того, как Хаупт опубликовал второе издание своего двухтомника известных на то время клинописных таблиц, некий ассиролог, посетив в Германии Питера Йенсена (тот работал над немецкими переводами этих таблиц, изданными в 1900–1901 гг.), случайно нашел в книге одну из таблиц, исключенных из эпоса о Гильгамеше как вавилонская версия Кулхара – считалось, что последняя была создана в древней Персии в гораздо более поздний период.

Установление того факта, что Кулхар написан намного раньше Гомера, было немаловажным открытием. В самом деле: если бы среди ниневийских таблиц обнаружился, скажем, вавилонский перевод одной из песен Гомера, в ученом мире произошла бы настоящая суматоха; об этом упоминалось бы в каждом введении к Илиаде и к Одиссее, в каждом популярном археологическом издании. Однако о Кулхаре обмолвились лишь трое немецких ориенталистов, причем двое из них только в сносках.