Это сумасшествие. Безумие. Неслыханная дерзость. Я понимала: мне нет прощения, но ощущение того, что поступаю правильно, придавало сил. Я не чувствовала угрызений совести и не собиралась терзаться ненужными сомнениями.

Джако возле дверей Гесса не было. И это показалось мне хорошим знаком. Я тихо вошла внутрь комнаты. Темень. Почти ничего не видно. Всё так же открыто окно. Я ступала осторожно, стараясь не натыкаться на предметы. Их немного — я помнила, поэтому шла на ощупь. На звук голоса. Гесс что-то бормотал — слов не разобрать.

В кромешной тьме мне чудом удалось отыскать лампу и зажечь её. Хорошо, что днём я запомнила, где она стоит. В замке всё по старинке, никаких модных новшеств. Прогресс в эту глушь, наверное, ещё нескоро докатится.

Гесс лежал на кровати. Странно неподвижный и очень бледный. Свет лампы обманчиво играл на его потной коже: мне чудились радужные блики, словно его местами мерцатель измазал. Я подошла и присела рядом. Прямо на кровать. Лампу пристроила на пузатой тумбочке в изголовье. Притронулась к мужчине и запаниковала: горячий, очень горячий!

— Гесс, — позвала тихо, не ожидая, что он отзовётся. Это скорее от отчаяния. Но он услышал. Открыл глаза. Моргнул. Схватил меня за руки. Ни о чём не спрашивал, только целовал ладони, словно в этом было его спасение. Я чувствовала его сухие горячие губы и хотела плакать.

Я погладила Гесса по щеке. Он рывком сел и зарылся лицом в мои волосы. Знакомо, остро — до дрожи внутри.

— Посиди так немного, Рени, — пробормотал, крепко обнимая меня за плечи. — Пожалуйста, не уходи.

Никуда я не собиралась уходить, раз пришла. Но не стала отвечать ему — пусть помучается. Иногда словами можно только всё испортить. Где-то в голове засела мысль: я открою рот — и он снова выгонит меня. Очнётся и укажет на дверь. Я сомкнула руки у него за спиной. Прижала к себе. Слушала, как он дышит, как успокаивается. Всё ещё невыносимо горячий, но внутри росла уверенность: ему легче. Потому что я рядом. Потому что нужна ему.

Я сама нашла его губы. Сама прижалась своими — неловко, но смело, как смогла. А затем услышала его стон — и провалилась в водоворот ощущений. Гесс целовал меня жадно, неистово, отчаянно, словно от этого зависела его жизнь. Губы его горячечно касались моего лба, век, волос, ушей, висков, щек, подбородка…

Я повернула голову и подставила под его губы свою шею. Гесс замер, а затем осторожно коснулся жилки, где сейчас зашкаливал мой пульс.

— Не делай так больше. Никогда, — прошептал он, целуя меня за ухом.

— Только с тобой, — ответила, когда смогла перевести дух.

— Особенно со мной, — продолжал настаивать этот несносный мужчина. Я отстранилась и посмотрела ему в глаза. Получилось так себе: его лихорадило, и выглядел он плохо. — Я не тот, кому безропотно подставляют шею, Рени. Я пью кровь вместо еды, понимаешь?

Он сказал и обессилено упал на подушку. Я прислушалась к себе и поняла, что не испугалась его признания. Может, чего-то подобного я и ждала. Вампир? Я наморщила лоб, пытаясь вспомнить, что знаю о этих существах. Опасные. Боятся солнечного света. Это не мой Гесс.

Я помню, как трепетно он обращался с Битом. Помню, как вытащил меня из быстрых вод Мельты. Как дважды спасал от смерти Орландо. И сейчас он хочет сказать, что перегрызёт мне горло? Пусть пугает этим кого-то другого.

Я встала и сняла шаль. Повесила её аккуратно на спинку стула. Отвернулась, чтобы он не видел. Но Гесс всё же следил за мной.

— Что ты делаешь? — спросил он не выдержав. Я повернулась, стягивая платье с плеч. Увидела его взгляд, прикованный к моей груди. Я думала, сердце прорвётся наружу и прыгнет до самого потолка — я ничего не слышала, кроме его оглушающего стука.

— Раздеваюсь, — собственный голос показался мне чересчур спокойным. Я себя так не чувствовала, но останавливаться не собиралась.

Он молчал. Следил лишь за каждым моим жестом. У него нет сил, он не сможет отказаться. Именно на это я и рассчитывала.

— Остановись, Рени. Пожалуйста, — всё же удалось ему выдавить из себя. Поиграть в благородство.

— Нет, — не знаю, откуда во мне столько смелости. И тогда он оказался рядом. Не поднялся и не встал с кровати. Миг — и вот он почти касается меня. Нависает грозой, что так и не прорвалась ещё сквозь вязкую духоту. Опасный. Натянутый до предела. Я вижу, как напряжены его мускулы. Я вижу, как заострились скулы. Но в глазах плещется нежность. Я выскользнула из платья, оставшись только в тонкой сорочке.

Гесс приподнял пальцами мой подбородок. Взгляды наши встретились. Его — тяжёлый и пристальный, полуприкрытый ресницами. Мой — дерзкий и отчаянный.

— Ты понимаешь, что это значит, Рени?

Я вспыхнула жарко — от макушки до пят. Горячая волна промчалась по телу ураганом, но я не дрогнула, не отстранилась.

— Да, — голос осёкся, засипел. — Может, ты перестанешь наконец спрашивать? Я и так потратила смелость, отпущенную мне, на несколько лет вперёд.

И тогда его руки оплели меня так крепко, что трудно стало дышать. Он целовал меня долго-долго, пока не закружилась голова. Тягуче медленно, пока внутри не растеклось волнами томление. Я подставила шею, и он рассмеялся тихо, прокладывая цепочку поцелуев.

— Так и знал, что тебя не испугать.

— Ты никогда не сделал бы этого, — погладила его по жёстким густым волосам. — Слишком много на себя наговариваешь.

А потом он коснулся моей груди — и стало не до разговоров.

Ни один мужчина не касался меня так откровенно. Я не знала, что так бывает. Что можно умирать от одних прикосновений — плавиться, терять дыхание и разум. Не помню, как мы очутились на кровати — полностью обнажённые. Теперь не только Гесс был горячим. Я пылала. Разве что не светилась во тьме.

Наверное, я должна была стыдиться. Прятаться. Конфузиться. Но ничего этого не случилось. Я жила и пела под его пальцами. Я трогала своего мужчину и упивалась наслаждением. Это было красиво. Томительно до невозможной остроты, когда кажется, тронь — и взорвёшься, рассыпешься, превратишься в радужную пыль.

В последний момент Гесс остановился. Навис надо мной.

— Посмотри на меня, Рени.

И я смотрела. Смотрела в его глаза и чувствовала, как океанами собираются слёзы. Не хотела моргать, чтобы он не подумал, что я жалею или оплакиваю своё целомудрие. Я так далеко была от этих мыслей! Это от нежности к нему. От невыносимо щемящего чувства в груди, что всходило, подобно солнцу — большому, горячему, вечному.

Ты моя. Навеки. Навсегда, — он произнёс это как клятву, как обет. Как слово чести, от которого не отказываются. А затем мы стали единым целым.

Это было подобно вспышке. Боль мешалась со сладостью. И не хотелось, чтобы он останавливался. Я выгнулась ему навстречу, принимая до конца. Оплела его ногами, чтобы покрепче приковать к себе.