без лечения», – признавалась Джонсон. Рвение Мастерса могло расти из его собственного опыта борьбы с бесплодием и – что более вероятно – из того самого сочувствия к самым несчастным из пациентов. Когда они решили принимать неженатых клиентов, Мастерс выступал за суррогатное партнерство для достижения видимого успеха. Медицинская литература оценивала шансы таких пациентов на преодоление сексуальных дисфункций менее чем в 25 процентов. Однако за время терапии, 32 из 41 мужчины – почти 80 процентов – отметили уменьшение симптомов, что с учетом серьезности их недуга было большой удачей. Как и не одно десятилетие назад, закон штата Миссури запрещал половое сношение мужчинам и женщинам, не состоящим в браке. Но Мастерса не особо волновали юридические и этические дилеммы участия суррогатных партнерш, пока их вклад обеспечивал пациентам хорошие результаты. Хотя Джонсон и занималась подбором пар, оплата услуг суррогатной партнерши пациентом держалась в тайне. Всегда был риск, что прокуратура или служба здравоохранения сравнит эту схему с проституцией. Всенародная слава и финансовый успех «Сексуальных реакций человека» только увеличивали масштабы всего, чем они рисковали в профессиональном плане. Билл и Джини решили, что чем меньше суррогаты будут упоминаться, тем лучше.

Роберт Колодни узнал об этой секретности уже в конце 1960-х, когда сопровождал Мастерса на семинар по медицинской этике в студенческом городке. Мастерс собирался говорить об их еще не опубликованных терапевтических методах, как регулярно делал, продвигая сексуальное образование среди врачей. По пути в аудиторию Колодни предложил Мастерсу упомянуть об этических аспектах обращения к суррогатным партнершам.

Мастерс остановил его. «Даже не подумаю, – ответил он. – Я вообще не намерен об этом говорить. Не спрашивайте».

Колодни, который тогда успел проработать в Мастерсом и Джонсон всего несколько месяцев, не осознал всей степени деликатности вопроса. Попечители Исследовательского фонда репродуктивной биологии также не особо знали о суррогатах. Торри Фостер, работавший тогда юристом фонда, рассказывал, что ни ему, ни остальным членам совета за первые 11 лет работы ничего не сообщали о такой практике. «Он [Мастерс] убедил нас в том, что работа должна вестись в режиме секретности и что у него все законно, но не вдавался в подробности, – объяснял Фостер. – Он никогда не согласовывал со мной юридические аспекты самого исследования. Я всегда понимал, что Билл не до конца открыт с нами на общих собраниях. Попечительский совет был формальностью, это ясно. Мы не особо подвергали сомнениям решения Билла. Мы просто делали все, что он хотел».

Мастерс и Джонсон относились к своим суррогатам как к Флоренс Найтингейл[19], восхваляя их альтруистические порывы. Почти все они были местными белыми женщинами, с разным образованием, из разных социальных слоев, в возрасте от 24 до 43 лет. «Их всех объединял один общий признак: осознание ценности собственной сексуальной идентичности и умение получать от нее удовольствие», – объясняла тогда Джонсон. Половина суррогатов уже участвовали в исследовании сексуальных реакций, остальные добровольно принимали участие именно в этой работе. Двое из 13 женщин побывали замужем, три четверти имели минимум одного ребенка. Кто-то закончил только школу и секретарские курсы, более половины были выпускницами колледжей и имели высшее образование. Одна из любимиц Мастерса была врачом и «проявляла большое любопытство» к роли, которую играла, вспоминал он. Она приезжала несколько раз за три года и работала в программе «для себя и для нас». Джонсон также увлеченно рассказывала еще об одной суррогатной партнерше – медсестре по имени Мэри, – которая уже принимала участие в их первом исследовании. Мэри, пережившая сексуальное насилие, испытывала благодарность к Мастерсу за проведенную гинекологическую операцию по восстановлению поврежденных тканей. «Она была готова что угодно для нас – для него – сделать», – вспоминала Джонсон. И Мэри была не единственной участницей с печальной историей. У нескольких добровольцев был «негативный сексуальный опыт, связанный с ближайшими родственниками». Трое из суррогатных партнерш сами были замужем за мужчинами с сексуальной дисфункцией, причем муж одной покончил с собой, а двое других страдали от алкоголизма.

Суррогаты работали внутри команды терапевтов, их обучали всем нюансам человеческих сексуальных реакций, вплоть до психологических аспектов. Предварительно обсуждались страхи, «позиция наблюдателя» во время секса и эмоциональное отстранение, разрушительное влияние сексуальной дисфункции, а также техники, которые помогли бы «тревожному и напряженному мужчине чувствовать себя раскованно и в социальном, и в физическом смысле». Каждой суррогатной партнерше предоставлялась история клиента и информация о его сексуальных проблемах, не раскрывались только его имя и личные данные. Первая встреча проходила в ресторане, чтобы они могли привыкнуть к обществу друг друга. Только на этом этапе пациент видел, как выглядит суррогатная партнерша, как одевается, как себя ведет и разговаривает. Более двух третей пациентов-мужчин страдали от импотенции и других психосексуальных расстройств, разрушивших предыдущие отношения. Тем не менее показатель успешности работы суррогатов, основанной на их превосходной подготовке, значительно превзошел предварительные ожидания.

Несмотря на все разговоры о равенстве полов, Мастерс и Джонсон не предлагали суррогатных партнеров женщинам. Они утверждали, что к этому не готово ни американское общество, ни собственно женщины. За 11 лет в клинику обратились всего три незамужние женщины. Все они приходили с «временными партнерами» – мужчинами, с которыми у них были отношения, длившиеся не менее полугода. «Отказ предоставлять суррогатного партнера женщинам с сексуальными нарушениями при предоставлении партнерш женского пола мужчинам с сексуальной дисфункцией можно воспринять как двойные стандарты клинической терапии; однако это не так», – настаивали Мастерс и Джонсон. Они изо всех сил старались объяснить очевидную двойственность ситуации. Пациенту-мужчине суррогатная партнерша была нужна «в качестве лекарства, назначаемого при физических расстройствах», утверждали они, будто имея в виду приобретение бутылки микстуры в ближайшей аптеке. Для женщин такой утилитарный подход был неприемлем. Несчастная женщина, выросшая в американском социуме, нуждалась «в относительно значимых отношениях, которые могли обеспечить ей некое “разрешение” на оценку своей собственной сексуальности», писали они. «Исключительная сложность» в создании «значимых отношений» за ограниченный двухнедельный срок была якобы той самой причиной, по которой клиника отказывалась от суррогатных партнеров мужского пола. Это был тот риск, та битва, на которую Мастерс пока никак не мог пойти.

Несмотря на двоякое отношение Джонсон к суррогатному партнерству, она принимала внутренние противоречия их методов лечения. «Насколько мы могли судить по предварительным опросам пациентов, это не вписывалось в систему ценностей большинства женщин, – рассказывала она журналистам о работе суррогатов-мужчин. – Нам хотелось бы, чтобы все женщины относились к сексу так же, как мужчины. Но это не так. Даже когда общение стало свободнее, когда отношение к сексу стало менее жестким, когда женщины готовы быть более раскованными, женская сексуальность все еще определяется