С Лёхой уже до дембеля не увиделись. Меня из госпиталя домой комиссовали, в часть не вернулся. Поездом ехал. С соседями по купе пошёл в вагон-ресторан. Нажрался. Они меня на себе через половину состава тащили. Хорошие люди попались. Геологи.

Лёха матюгнулся. Ногу наколол, что ли? Так и есть. Выбрался из воды, сел на песок, пятку разглядывает. Машка подошла. Очки на кончике носа, руками ногу обхватила, соболезнует. Осколок вытащили. Пластырем палец заклеили. На меня смотрят. А я что? Я лежу. Предупреждал же, что не надо в меня это винище из пакета лить. У меня с вином вообще отношения сложные, а с пакетным тем более. Никогда не поймёшь, сколько выпил, а сколько внутри осталось. Лёха ботинки зашнуровал, дохромал до лодки, сел рядышком. Молчит. Мысли мои, что ли, почувствовал?

Есть мысли, по которым нас узнают друзья. Не слова, не поступки, даже не жесты, а именно мысли. Достаточно подумать в толпе о том, о чем пристало думать в этот миг близким между собой людям, и откуда-то с дальнего конца перрона к тебе стремится он. Или она. Какая, в сущности, разница, кто стремится? Важно, что к тебе. И обнимешься, друг другу в глаза нырнешь, как в целебный источник, растечёшься друг по другу словами и словосочетаниями. Как родился. Или как не умирал. Но не всегда так. Дни какие-то для того специальные. когда близкие близко. А иной раз думай, не думай — никого.

Помню, как из Америки вернулся. Ну, не смог я в той Америке. Словно задохнулся ещё в аэропорту, да так и не вздохнул уже. И вроде улочки по фильмам понятные, горбатенькие, вниз к морю, мост этот вантовый, который на всех картинках, друзья, родственники, коллеги, ещё по конференциям знакомые, а не то. Не то, не моё. Отъикался, прокашлялся, проблевался, пронёсся ветром да и выдулся. Купил билет до Монреаля, оттуда до Хельсинок. В Хельсинках на автобус и домой. Утро. Суббота. Иду по городу, зноблю похмельем. А как ещё лететь так долго, если не пить? Мне вообще в самолёте дурно становится. В будку телефонную зашёл, набрал Лёху — у него не снимают. Набрал Зойку — у той тишина. Ещё в пару мест: кто на даче, кто спит, кто послал меня просто. Плюнул, выбрался на Невский, сел в десятку и на Ваську. У меня же в кармане ключи от квартиры бабушкиной. Продал комнаты, а ключи на память оставил. Брелок кожаный с тиснением «Ленинград — город герой». Это я ещё сам, в детстве, бабушке дарил, когда на каникулы к ней приезжал. В парадную вошёл, как на меня пахнуло этим запахом… Форточка где-то наверху от сквозняка хлопнула, стекло задребезжало, а мне что пощёчина: «Где шлялся? Мы глаз не сомкнули, все морги обзвонили. Где был?» А где был? Не знаю, как в тумане, как и не со мной. Ключом дверь в коммуналку отпер. Никого. Соседи спят ещё. На комнаты новые хозяева замков не навесили, да и не хозяева, а перекупщики. Не успели ещё вломить за «центр города у Невы». Прошёл по коридору, на кухню вышел. Там плита и чайник. Заглянул в кладовку, нашёл пачку краснодарского на верхней полке. Полки пустые, я же всё на помойку выкинул. А пачка эта завалилась. И как знал, что она там. Когда выбрасывал, лениво за стулом идти стало и не сходил. А теперь и рад. Заварил в чашке. В синей чашке с отбитой ручкой. Почему не выбросил? Почему оставил? Заварил крепко, зло, так, чтобы горечью себя наказать. И всё… Дома.

А деньги занимал… Сколько друзей обежал, сколько знакомых, сколько знакомых родственников. Никто. Смотрят на меня, пальцем у виска крутят: ты что, парень? Откуда такие бабки? А деньги же — тьфу! И не деньги вовсе. Пять тысяч долларов. Это перекупщик поверх той цены, за что ему комнаты продал, запросил. И не двинется падла, не споткнётся. На том свете ему, суке, отольётся, отпляшется. Ладно. Не о том это всё.

Светку в квартиру привёл, когда женихался. Говорю, здесь с тобой жить будем. Она по комнатам прошлась, пальчиком краску облупленную на дверном косяке поковыряла, на кухню сунулась, где соседи на счётчик электрический смотрят. На стол мой покосилась, в окно выглянула. Нос морщит. Не понравилось. Коммуналка. Лифта нет. Последний этаж. От крыши печёт. Лето, зной стоит невозможный, окна открывай, не открывай — всё едино легче не станет: сажа какая-то летит. Нет, не может тут. Не её. Дура. А и хрен с ней. В прошлом всё. Всё в прошлом.

Вон Машка. Та готова была жить и в коммуналке. Не пугало ничего. Только бы со мной рядом. Хотя, блажь, конечно. Хорошо, что не повёлся. Рехнулся бы с ней — безумная она. В Москву как-то приехал по делам. Это уже когда со Светкой разбежались, когда на Ваську вернулся и ландшафтами этими занялся. Зимой. У меня гостиница «Турист», полулюкс одноместный. Станция метро «Ботанический сад». Пешком никуда не добраться, только на метро или на такси. После переговоров-фуршетов я с понтом на такси приехал, коньячку треснул, дай, думаю, позвоню. Как-никак, а родственница почти. Посидим, поговорим о нам обоим понятном. Прискакала через сорок минут уже с бутылкой вина и грейпфрутом, суши в коробочке привезла. Засели с ней выпивать-болтать. Понятное дело, что не удержался. Как тут удержишься, когда столько страсти в девяти метрах полулюкса за тяжёлыми синими шторами перед телевизором с музыкальным каналом? Она же сама всё. Ушла вроде как в туалет, а слышу — душ зашумел. Дверь приоткрыла, руку протянула:

— Игорёша, полотенчико мне кинь. И рубашку какую-нибудь.

— Какую, — спрашиваю, — тебе рубашку?

— Ночную, — говорит.

И смеётся. Тянет руку и смеётся. И душ шумит. И Radiohead что-то истерическое по телеящику завывает. И огоньки машин внизу. И сам пьян уже изрядно. Ну как тут удержаться? Родственница чёртова…

Потом лежали в постели. А мне вдруг стыдно стало. Что позвонил — стыдно, что пригласил — стыдно, что быстро всё получилось — стыдно.

— Знаешь, — говорю, — В Петропавловке есть моя скамейка.

— Твоя?

— Погоди. Не перебивай. Рядом урна, в которую окурки кидать удобно.

— И бутылки пустые?

— И бутылки. А над головой ветки сирени. Представляешь, так удачно скамейка расположена, что на ней никому сидеть не хочется.

— Почему?

— Взгляд в стену упирается, а всё самое красивое где-то сзади и слева. Почти всегда свободна.

— И летом?

— И летом. Летом, кстати, у нас туристов из Купчино и Веселого посёлка поровну с туристами из Неаполя и Москвы.

— На Москву не наезжай. Это мой город.

— Я не наезжаю. Так вот, однажды освободился пораньше, машину у дома бросил, взял с собой что-то такое не до конца прочитанное и туда. А на скамейке семья из десяти вьетнамцев. Все маленькие, на ласточек похожи. Уместились рядком, головками крутят, чирикают что-то. И такие они трогательные, такие мультяшные.

— И что?

— Ничего. Подмигнул им и мимо прошёл.

— И что?

— Ничего. Ты представь.

— Что, Игорёша?

— Представь… Десять маленьких вьетнамцев на белой парковой скамейке.

Летом приехала. По белым ночам её водил. Мосты разводили, вино из пластиковых стаканчиков на набережной, пицца в плавучем ресторанчике, суп гаспачо. Светке, что характерно, о своём визите не слова. Партизанка.