– Это я вам гарантирую, – пообещал Севка. – Я спою песню.

Музыканты вывели Севку на сцену, Левка протянул гитару.

– Что будешь играть? – спросил он. – Как объявить?

– А счас услышите – сюрприз.

Довольный и счастливый, Севка смотрел со сцены на застывшие в ожидании лица одноклассников, видел строгие глаза Кати Кобелевой, которая ему давно нравилась, Машу Гладковскую, озабоченную Любовь Ароновну. Она поощрительно улыбалась, пока Герасимов настраивал под себя гитару, слегка насторожилась, когда он вдруг в сумасшедшем темпе начал отбивать что-то вроде быстрого марша по днищу гитары ладонями, и заерзала, оглядываясь по сторонам, когда Севка, ударив по струнам, затрясся, как в лихорадке, и хрипящим голосом начал кричать:

Как иногда говорила Севкина мать, что ни дурно, то – потешно. А уж его одноклассники потешились вволю. Но вино не дало ему развить успех. Он смутно помнил, что в конце концов оказался в классе, вокруг него толпились девчонки и совали под нос нашатырь. Любовь Ароновна, не первый год работающая в школе, все просекла. И как ни старались, скрыть от нее пьянку не удалось. В понедельник Севка стоял в учительской, напротив сидела испуганная мать. Стоял вопрос об исключении из школы. Герасимов никого не выдал. Он только попросил прощения и пообещал, что такое больше не повторится. Любовь Ароновна сказала слово в защиту, и его оставили до первого предупреждения. А оно не заставило себя ждать.

Произошло это на родительском собрании. Как водится, обсудили текущие вопросы о дисциплине, успеваемости. А в самом конце Левкина мать, Таисия Ефимовна, вышла к учительскому столу с импортной картонной коробкой. Как выяснилось, в них были адидасовские кроссовки. Лицо Любовь Ароновны тут же приобрело торжественное выражение.

– Вы знаете, в какое время мы сейчас живем, – с нотками, которые у нее проскальзывали только по особым случаям, начала она. – Не только государство должно заботиться о подрастающем поколении, но и мы, родители, по возможности, можем и должны помогать тем, кому живется непросто. Мы тут посовещались и решили помочь Герасимову. Жаль вот только, что его родители не нашли возможности прийти на собрание, но это не меняет сути дела.

Севке стало ясно, зачем его попросили остаться. В пятом классе Севка взял бы кроссовки, и дело с концом. В восьмом – еще подумал бы. Но в десятом ему уже было известно, что просто так ничего не делается. И верно, в конце своей речи классная решила напомнить, что надо оправдать доверие хорошей учебой и примерным поведением.

– Лучше вы их носите сами, – выслушав напутствие, буркнул Герасимов. – А я ваши подарки в гробу видел. Нашли сироту.

Это был неслыханный вызов. Оскорбленная в своих лучших чувствах классная не сдержалась и начала укорять:

– Мы тебе искренне решили помочь, а ты нам решил плюнуть в лицо.

Герасимов поднялся и бочком вышел из класса: сами придумали, пусть сами и разбираются. Переждать бурю он решил, как и всегда, в школьной сторожке у Кузи.

Кузьма Андреевич Огарков, которому не было еще и тридцати, в свое время служил в танковых войсках. После ввода наших войск в Афганистан в одном из боев он был тяжело ранен.

Танк подорвался на фугасе, и Кузьме размочалило ноги. После лечения ему дали инвалидность, и он, распрощавшись с армией, пристроился работать сторожем в школу. Он знал всех учеников в лицо. И его знали все. На территории, огороженной школьным забором, Огарков обладал властью не меньшей, а может быть, даже большей, чем директор школы. Того – боялись, Кузю уважали: за огромную силу, которую он изредка, но все же пускал в вход, за спокойный добрый нрав. Обычно у Кузи ошивался, как он сам выражался, брак в учительский работе: двоечники, лоботрясы и хулиганы. Когда кого-то выгоняли с уроков, те обычно шли в сторожку: одни, чтобы найти утешение, другие – провести время, пересидеть бурю в тепле, поиграть в карты. У Кузи это не возбранялось. Потягивая пиво, он что-то мастерил на верстаке, с какой-то грустной улыбкой поглядывал на прогульщиков и тихо напевал свои военные песни. Он давал приют всем, и за одно это был любим школьными изгоями.

Севке особенно нравилось, что на стенах сторожки, которая одновременно была для Кузи и домом, можно было увидеть вырезанные из журналов фотографии знаменитых баскетболистов: нашего Александра Белова и американца Чемберлена, вратаря Льва Яшина и певца Владимира Высоцкого. И еще с белой бородой Хемингуэя. Почему Хемингуэя, Кузя не мог объяснить. Он говорил, что с удовольствием наклеил бы Джека Лондона за его рассказ «Любовь к жизни», но портрет знаменитого американца ему не попадался. Вместо него он наклеил фотографию Рузвельта в инвалидной коляске. Рядом с ним поместил портрет Сталина. Кроме того, стены были увешаны портретами русских царей и генеральных секретарей. В последнее время они менялись как перчатки. Когда приходил новый, старого школьное начальство просило убрать с глаз подальше. Кузя уносил портреты к себе и вывешивал в сторожке, восстанавливал, как он говорил, историческую справедливость. Последним в ряду знатных покойников висел похожий на монгольского хана Константин Черненко. А еще у сторожа скопилась библиотечка попавших в немилость книг и журналов. Школьное руководство знало Кузины странности и недостатки, но закрывало на это глаза.

– Случись что, Кузьма Андреевич закроет любую дыру, – говорила директорша. – Он на одну зарплату – и столяр, и сантехник, и истопник, и завхоз, и милиционер в одном лице. Попробуйте найти другого.

Особенно возрос авторитет Кузи после того, как поселковая шпана облюбовала школьный двор, чтобы собирать дань с учеников. После нескольких жалоб Кузя решил проследить за подотчетной ему территорией. И вскоре выявил и отловил одного малолетнего рэкетира. Взяв за ухо, он отконвоировал его до школьных ворот. И, пригрозив, выпустил на волю. Вечером в сторожку ввалились взрослые покровители. Кузя, выслушав их, попросил убраться вон. Те начали угрожать. И тогда Кузя с криком: «А вы знаете, что такое танковая атака?» – бросился на них с костылем. Очевидцы рассказывали, что гнал он их, как гусей, до школьных ворот, аж пятки сверкали. Утверждали, что одного он даже вышвырнул через ограду.

Севку тянуло в сторожку, как магнитом. Поставив перед ним кружку с чаем, а себе бутылку пива, Кузя мог долго рассказывать о своей службе: как танковая колонна входила в Кабул, как жили среди афганцев; говорил о войне, которая все еще продолжалась в его душе. А потом вставлял в магнитофон свою любимую кассету и на полную громкость врубал «Марш танкистов».

Севка во весь голос подпевал Кузе. Его подкупало, что, в отличие от учителей, бывший танкист говорил и пел с ним как с равным, нисколько не жалея о своем печальном прошлом. Более того, Севка чувствовал, что Кузе он нужен не меньше, чем тот ему. Узнав, что у Севки не складываются отношения со сверстниками, Огарков спокойно заметил, что такое бывает и надо уметь постоять за себя. И тут же показал несколько приемов для самообороны. Севке понравилось. Оказывается, можно легко и просто не допускать противника до себя. Кузя порылся в своих архивах и достал скопированную брошюрку по каратэ.