Конолли свернул в переулок, упертый в длинную деревянную набережную — Бордвок. На парапете набережной возник атрибут американской жизни — здесь вздымался огромный рекламный плакат патриотического содержания. Зловещего вида Дядюшка Сэм, очень сердитый, заранее не верящий своим новым согражданам, тыкал в прохожих узловатым пальцем, строго предупреждал: «I want you for USA Army!».

Буквами помельче сообщался адрес ближайшей рекрутской станции. Полк живо представил себе толпы местных жителей, выстраивающихся на призывном пункте для добровольной службы в американской армии.

Всерьез плакатом интересовались только жирные чайки, которые с визгливым криком пикировали на яркий цилиндр Дяди Сэма и с садистским удовольствием гадили на его гражданский призыв.

Конолли затормозил перед четырехэтажным унылым красно-кирпичным домом. У подъезда уже стояло несколько полицейских автомобилей в боевой раскраске и карета «скорой помощи». Слава Богу, не успело слететься телевизионное воронье.

Лениво толпились редкие зеваки, старухи грустно переговаривались на одесско-идишистском диалекте.

Неожиданно Полк с удивлением подумал, что ему гораздо интереснее было бы докрутить это дело с Драпкиным, чем заниматься огромным и перспективным расследованием государственного масштаба в Оклахома-Сити.

Копы на тротуаре козырнули Джордану, и они не спеша пошли на четвертый этаж. Лифта в доме не было. Уныло топали, шаркая ногами, по лестнице. Дверь в мансарду была распахнута, полицейский у входа разговаривал с суетливым человеком, судя по всему, лендлордом. Тот на быстром, неправильном, напористом английском объяснял, что никаких претензий к Драпкину у него никогда не было: «…был очень тихий и исполнительный человек».

В комнате почти никакой мебели, белый чистый объем, как в пустом холодильнике. Наверняка выключенном, поскольку здесь, под крышей, стояла ужасающая жара. Жилье, похоже, существовало только для произрастания в кадке около окна огромного фикуса. Фикус-гигант захватил половину комнаты — упирался в потолок, пластался по стенам. От него нечем было дышать. Огромные жестяные листья, как лопасти вентилятора, выгоняли весь воздух из студии. Черно-зеленый колумбарийный декор для Драпкина, освободившегося наконец от своей проклятой бутылки-тюрьмы и висевшего под потолком на трубе парового отопления.

Полк удивился, каким высоким оказался в смерти Драпкин. Раньше это было незаметно — жизнь сгибала его, горбила, сутулила, жала к земле, старалась сделать меньше и неприметнее. Смерть распрямила его, и было видно, что в нем больше шести футов роста. Под его босыми синюшного цвета ногами валялся откинутый стул и домашние китайские тапки с надписью «хуида». Интересно, что по-китайски значит «хуида» — подумал почему-то Полк. Женское имя? Уют? Покой?

Надо бы при случае спросить детектива Джека Чжао.

Из маленькой кухоньки вышел коронер, предупредил Джордана:

— Лейтенант, мы сможем его сразу забрать, как только вы здесь все закончите свое… Рапорт я пришлю вечером…

Неестественное освещение на кухне от электрической лампы среди ясного дня.

Видимо, Драпкину было страшно в темноте уходить во мрак. Он повесился, не выключив свет. Этот тусклый свет был ему поцелуем тьмы, последним шагом в сизую бездну тоски…

Детектив из шестидесятого отделения допрашивал соседа Драпкина:

— Вы часто встречались?

— Да, вполне естественно! — удивленно таращился сосед. — Мы ведь единственные интеллигентные люди в этой пустыне духа!

Соседа звали, как бывшего итальянского короля — Виктор Эммануилович.

— А чем вы занимаетесь?

Тот развел руками:

— Да как вам сказать… Наверное, самообразованием… Живу на вэлфере, на работу не берут — мне ведь уже запейсят, а запейсят — это старик я для Америки… И язык не пускает… Жизнь прожигаю, одним словом.

— Может быть, имело бы смысл чем-то заняться? — поинтересовался детектив.

— Нет смысла! — уверенно отрезал сосед. — Читать русские газеты неохота, и так все известно. Книги на английском не понимаю. Кино смотреть здешнее — нервная система не выдерживает. Пить не велит сердце, жрать — печень и желудок. А на баб нет денег… Зато бегаю трусцой по бордвоку — дешево и сердито. Сердце стучит, ноги гудят, душа поет. Пришел, помылся, рухнул в койку — и нет дня… Ближе здоровая радостная кончина…

— У вас есть семья? Дети?

— Дети? — удивился Виктор Эммануилович, будто детектив интересовался вопросом его итальянского престолонаследия. — Есть дети! Женатый сын, живет в Квинсе. Вы знаете, что жена сына — по-русски это называется «сноха» — по-английски звучит «daughter in law», а по-нашему «дочь в законе»? Как блатная в семье!

Детектив явно не мог включиться в эти тонкости:

— И что это значит?

— А то, что наши дети становятся американцами, когда на свой вопрос «Как дела?» они уже не слушают наш ответ…

Видимо, приведя сюда, бывшего короля оторвали от завтрака — в бороде застрял комок баклажанной икры, окончательно стерев разницу между лицом и анусом.

— Так когда вы расстались? — допытывался детектив.

— Думаю, часов этак в десять… Мы играли в шахматы… Но вдруг я ощутил в животе императив, этакий неожиданный стремительный бурбулис… Попрощался с Драпкиным, я ведь не знал, сколько у меня займет времени борьба за успешную дефекацию, и ушел… Дома отстрелялся, отключился и лег в дрейф…

Безумие какое-то! Паралич воли. Навязанная обстоятельствами и почти добровольно принятая черта оседлости. Где?! В центре бушующего мира, в Нью-Йорке. В эмиграции. Разгромленная сытостью мечта о прекрасной заокеанской жизни.

Полк вышел на кухню, закурил сигарету. На плите стояла сковорода с недожаренной картошкой. Здесь летали мухи, огромные и равнодушно-наглые, как вороны. Вдруг вспомнил, без всякой связи, о том, как множество лет назад они жили на ферме и мать брала у соседей парное молоко, которое кипятила на плите.

Стива ставили следить за тем, чтобы молоко не убежало, и это была настоящая пытка. Пока он следил за кастрюлей, молоко ни за что, никогда не закипало!

Морщилось, булькало, пыхтело, но не закипало.

В кастрюльку клали фарфоровый кружок-спираль, он назывался «caretaker» — сторож, он стерег молоко от выкипания. Таких теперь никто не делает, нигде не продают, молоко никто не кипятит. И правильно делают, потому что кэртэйкер работал, только если на него смотрел Стивен. Как только он на миг отворачивался, молоко сразу же с всплеском выпрыгивало из кастрюли и заполняло дом противной гарью сгоревшей на плите пенки.

Работа полицейского эмоционально очень похожа на кипячение молока. Он отвернулся на миг, и Драпкин повесился.

Сейчас мы покупаем молоко уже готовым — пастеризованным или консервированным, якобы кипяченым.

Кто-то следит за этим со стороны.