Оставив в стороне сверхъестественное вмешательство, заметим, что у этой теории имеется некоторое — весьма небольшое — сходство с современными представлениями о том, что после массовых вымираний вроде тех, какими завершились пермский и меловой периоды, наступал новый расцвет эволюционного разнообразия, не уступавший предыдущему. Но стричь катастрофистов под одну гребенку с сальтационистами и современными пунктуалистами — просто потому, что всех их можно при желании назвать антиградуалистами, — это поистине очень плохая поэзия.

Когда мне приходилось читать лекции в США, я нередко бывал озадачен особым типом вопросов от слушателей, а именно вот каким. Спрашивающий хочет привлечь мое внимание к феномену массового вымирания — скажем, к трагической судьбе динозавров и к смене их млекопитающими. Эта тема очень меня увлекает, и я неизменно оживляюсь в предвкушении интересного вопроса. Но затем осознаю, что тон, которым он задается, вне всякого сомнения, вызывающий. Почти как если бы тот, кто его задает, ждал, что я буду удивлен или смущен тем фактом, что время от времени ход эволюции прерывается катастрофическим массовым вымиранием видов. Я недоумевал от этого до тех пор, пока истина внезапно не озарила меня. Ну конечно! Спрашивавший меня человек, как и многие в Северной Америке, изучал эволюцию по Гулду, а я был преподнесен ему в качестве одного из пресловутых «ультрадарвинистских» градуалистов! Разве комета, убившая динозавров, не разнесла заодно в пух и прах и мои градуалистские взгляды на эволюцию? Разумеется, нет. Одно с другим никоим образом не связано. Я градуалист постольку, поскольку не считаю, что макромутации играют в эволюции существенную роль. Еще более непреклонным градуалистом я являюсь тогда, когда речь заходит об эволюции сложных приспособлений вроде, например, глаз (и в этом со мной будет солидарен любой вменяемый человек, в том числе и Гулд). Но скажите на милость, какое отношение ко всем этим материям имеют массовые вымирания? Ровным счетом никакого. Ну разве что кроме тех случаев, когда ваш мозг переполнен плохой поэзией. Заявляю официально: я полагаю и полагал на протяжении всей своей научной карьеры, что массовые вымирания оказывают глубокое и мощное влияние на дальнейший ход эволюционной истории. Как может быть иначе? Но массовые вымирания не являются частью дарвиновского процесса — за исключением того, что они расчищают поле для новых эволюционных преобразований по Дарвину.

Во всем этом кроется некая ирония. К тем особенностям массовых вымираний, на которые Гулд с таким удовольствием напирает, относится их непредсказуемость. Он называет это свойство непредвиденностью. Когда наступает массовое вымирание, основные группы животных целиком стираются с лица земли. Во время мелового вымирания такая некогда могущественная группа, как динозавры (за важным исключением птиц), была полностью уничтожена. То, какие организмы окажутся главными жертвами, определяется случайным образом, а если и не случайным, то это совсем не та же самая неслучайность, какую мы можем наблюдать при обыкновенном естественном отборе. Нормальные приспособления для выживания никак не помогают против комет. Забавно, но к этому факту время от времени возвращаются, пытаясь представить его как аргумент против неодарвинизма. Однако в неодарвинизме естественный отбор — это отбор внутри вида, а не между видами. Нет, само собой, естественный отбор подразумевает гибель, и массовое вымирание тоже подразумевает гибель, но любое прочее сходство между ними — чисто поэтическое. По иронии судьбы, Гулд — как раз один из тех немногих дарвинистов, которые все еще полагают, что естественный отбор действует на уровнях более высоких, чем индивидуальный организм. Большинству из нас и в голову бы не пришло даже задаться вопросом, является ли массовое вымирание событием, относящимся к естественному отбору. Мы могли бы рассматривать это событие как открывающее новые возможности для возникновения адаптаций путем отбора, идущего на более низком уровне: между отдельными особями, независимо внутри каждого из выживших после катастрофы видов. По еще большей иронии, человеком, который сумел ближе подобраться к истине, оказался поэт Оден:

Приведу в более развернутом виде еще один образец плохой научной поэзии из области палеонтологии. И за его популярность снова ответственен Стивен Джей Гулд, даже если и не он сформулировал это заблуждение в наиболее ясной и предельной форме. Многих читателей его изящно написанной книги «Удивительная жизнь» (1989 г.) увлекла та мысль, будто в кембрийском периоде, начиная с которого появляются первые ископаемые остатки большинства важнейших групп животных, то есть пятьсот с лишним миллионов лет назад, все, что касается эволюции, было каким-то особенным и необычным. Дело тут не только в том, что кембрийские животные были уникальными. С этим никто не спорит. Животным каждой геологической эпохи присуще своеобразие, а уж кембрийские были, вероятно, своеобразнее большинства прочих. Нет, речь о том, что сам процесс эволюции протекал в кембрии не так, как обычно.

Общепринятый неодарвинистский взгляд на эволюцию биологического разнообразия таков: вид расщепляется на два дочерних, когда представители двух популяций становятся настолько непохожими друг на друга, что не могут более скрещиваться. Часто это расхождение популяций начинается по той причине, что они оказываются разделены географически. При географической изоляции они перестают смешивать свои гены в ходе полового процесса и приобретают возможность эволюционировать в различных направлениях. Двигателем этой дивергентной эволюции может быть естественный отбор (который, по всей вероятности, будет тянуть популяции в разные стороны из-за различия условий в двух географических областях). Или же она может осуществляться благодаря случайному дрейфу генов (раз перемешивание при скрещивании больше не удерживает популяции вместе, ничто не мешает им постепенно расходиться). И в том и в другом случае, как только две популяции эволюционируют в различных направлениях достаточно далеко, чтобы перестать быть способными к взаимному скрещиванию, даже если вновь окажутся на одной территории, — их начинают считать отдельными видами.

Впоследствии это отсутствие скрещивания даст возможность для дальнейшего эволюционного расхождения. То, что было двумя видами в составе одного рода, превратится, когда придет время, в два различных рода внутри одного семейства. Позже и семейства разойдутся до такой степени, что систематики (специалисты по классификации) предпочтут называть их отрядами, затем классами, а затем типами. Тип (в ботанике — отдел) — это понятие, которое в классификации используется для обозначения живых существ, различающихся действительно коренным образом: например, моллюсков, нематод, иглокожих и хордовых (к хордовым относятся главным образом позвоночные, ну и еще кое-что по мелочи). Предки двух разных типов животных — скажем, позвоночных[57] и моллюсков, обладающих сегодня, как мы можем видеть, совершенно различным «фундаментальным планом строения», — были некогда просто двумя видами одного рода. А еще прежде они были двумя географически изолированными популяциями одного предкового вида. Из этого общепринятого взгляда на вещи следует, что по мере все большего и большего продвижения назад по геологической шкале времен расхождение между любыми двумя группами организмов будет становиться все меньше и меньше. Чем сильнее вы углубляетесь в прошлое, тем больше приближаетесь к точке разветвления двух этих групп — их единому общему предку. Когда-то наши с вами предки и предки моллюсков очень походили друг на друга. Позднее они были уже не столь похожими. Спустя какое-то время они разошлись еще дальше, и так далее до тех пор, пока в конце концов не стали столь различными, что нам приходится относить их к двум отдельным типам. Будучи изложена в таком общем виде, эта история вряд ли вызовет сомнения у любого разумного человека, который возьмет на себя труд ее обдумать, хотя никто и не обязывает нас придерживаться того взгляда, что на протяжении всего времени ее ход имел неизменную скорость. Она могла происходить стремительными рывками.