Ну а что же тогда с вопросом о том, как распределены во времени моменты расхождения основных типов животного царства? Напоминаю, что это отдельный вопрос, не связанный с неоспоримым фактом кембрийского взрыва в смысле резкого появления большого количества ископаемых остатков. Предметом дискуссии является то, действительно ли эти точки бифуркации при отделении всех основных типов животных друг от друга были сконцентрированы в кембрийском периоде, как утверждает гипотеза взрыва в точке ветвления. Я уже сказал, что традиционный неодарвинизм этой гипотезе не противоречит. Но все равно она не кажется мне сколько-нибудь убедительной.

Один из способов подступиться к этому вопросу — взглянуть на молекулярные часы. Выражение «молекулярные часы» отсылает нас к тому наблюдению, что некоторые биологические молекулы изменяются на протяжении миллионов лет примерно с постоянной скоростью. Если принять это за данность, то можно взять кровь у любых двух современных животных и вычислить, как давно жил их общий предок. Некоторые современные исследования молекулярных часов отодвинули точки расхождения различных типов животных друг от друга далеко вглубь докембрийской эпохи. Если эти результаты верны, то все разглагольствования об эволюционном взрыве становятся излишними. Но существуют разногласия, касающиеся того, как интерпретировать показания молекулярных часов для таких огромных промежутков времени, так что следует ждать появления новых данных.

А пока что воспользуемся логическим аргументом, на который можно положиться с большей уверенностью. Единственное доказательство в пользу гипотезы взрыва в точке ветвления является негативным: в докембрийских породах отсутствуют ископаемые остатки многих типов животных. Однако у тех ископаемых животных, чьих окаменелых предков мы не находим, какие-то предки все же должны были быть. Они же не могли возникнуть ниоткуда. Следовательно, должны были существовать предковые формы, не оставившие окаменелостей, — отсутствие ископаемых остатков не означает отсутствия животных. Остается только один вопрос: эти отсутствующие в палеонтологической летописи предки, которые непременно существовали и связывали имеющихся ископаемых с точками расхождения различных типов животных, все жили в сжатый промежуток времени в кембрии или же их эволюция была растянута на предшествовавшие сотни миллионов лет? Поскольку единственным основанием предполагать, что вся эта эволюционная история была ужата до кембрия, является отсутствие окаменелостей и поскольку мы только что логически доказали, что их отсутствие никакого касательства к данному вопросу не имеет, я делаю вывод, что в поддержку гипотезы взрыва в точке ветвления вообще нет сколько-нибудь веских доводов. Но поэтическая привлекательность ее, несомненно, велика.

Средневековые бестиарии были продолжением еще более давней традиции непочтительного отношения к природе как к источнику басен с моралью. Эта же традиция в своем современном виде легла, по мере развития эволюционных идей, в основу одного из самых вопиющих образцов плохой поэзии в науке. Я говорю о той иллюзии, будто бы существуют такие четкие противоположности, как злоба и доброжелательность, социальность и антисоциальность, эгоизм и альтруизм, грубость и нежность, и будто бы все эти пары противоположностей аналогичны друг другу, а история эволюционистских дебатов о социуме может быть представлена в виде маятника, который перемещается туда-обратно вдоль непрерывного континуума между этими крайностями. Я не отрицаю: тут есть много интересного для обсуждения. Критикую я лишь ту «поэтическую» идею, что такой континуум — один-единственный и что заслуживающие внимания дискуссии могут вестись только между различными его точками. Если снова вспомнить наших заклинателей дождя, эгоистичный ген и эгоистичный человек имеют не больше общего, чем каменная глыба и дождевое облако.

Чтобы объяснить, что за поэтический континуум я подвергаю критике, я мог бы позаимствовать строчку у настоящего поэта, Теннисона, — «Природа с красными клыками» — из поэмы In Memoriam (1850 г.), вдохновленной, по широко распространенному мнению, «Происхождением видов», но в действительности опубликованной девятью годами раньше. Предполагается, что с одной стороны этого воображаемого континуума находятся Томас Гоббс, Адам Смит, Чарльз Дарвин, Томас Генри Гексли и все те, кто, подобно выдающемуся американскому эволюционисту Джорджу Кристоферу Уильямсу и прочим нынешним защитникам теории «эгоистичного гена», делают акцент на том, что клыки у природы в самом деле красные. На противоположном конце располагаются русский анархист и автор монографии «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902 г.) князь Пётр Кропоткин, легковерная, но чрезвычайно влиятельная американская исследовательница-антрополог Маргарет Мид[58] и легион современных авторов, с негодованием отвергающих мысль о естественном генетическом эгоизме. Их типичным представителем является Франс де Вааль, автор книги «Добрые от природы» (1996 г.).

Де Вааль — специалист по шимпанзе, который, понятное дело, любит этих животных, и его огорчает ошибочно кажущаяся ему неодарвинистской тенденция подчеркивать «наше отвратительное обезьянье прошлое». Многие из тех, кто разделяет его романтические фантазии, с недавних пор прониклись нежными чувствами к бонобо, карликовым шимпанзе, как к еще более приятному образцу для подражания. В тех ситуациях, когда обыкновенные шимпанзе нередко прибегают к насилию и даже каннибализму, бонобо решают вопросы при помощи секса. Такое впечатление, что они совокупляются во всех вообразимых сочетаниях и при любой мыслимой возможности. Там, где мы с вами пожмем друг другу руки, они будут совокупляться. Make love not war[59] — их девиз. Маргарет Мид они бы понравились. Но сама идея использовать животных в качестве примеров для подражания, как в бестиариях, — это из области плохой поэзии в науке. Животные существуют не затем, чтобы мы брали с них пример, а чтобы выживать и размножаться.