надо его никуда вызывать, оно здесь и с нами, каждый гребаный день? Оно в этой комнате, сидит с нами за этим столом. Каждый из нас сам себе зло. Как Петька, который пошел в заповедный лес, не зная ничего о том, кого он может там встретить. Как моя мать, которая решила просто эгоистично прекратить свою собственную боль, не подумав о боли тех, кто останется после нее. Конечно, удобнее свалить все на какое-то абстрактное зло из сказки — так проще жить, я понимаю, мне и самой так проще.

Она смотрит на них своими глазами цвета крыльев осеннего мотылька, пока ее слова просачиваются в Мишанины мысли.

— А если мы сами себе зло, — тихо говорит он, — то и добро тоже мы себе сами?

— Да ты философ, — усмехается чужак.

Несколько секунд все молчат, а потом Мишаня заговаривает снова:

— Как вы думаете, кто принес голову мне в квартиру? Дьявол?

— Я не знаю, но… — начинает девочка, но ее перебивает приезжий:

— Опять совпадения, Насть? Почтальон ошибся с квартирой, когда разносил посылки? Когда ты прекратишь зарывать голову в песок и твердить про совпадения?

— А что, если не это? Может, ты, — она поворачивается к Мишане, — выбесил этих ребят, которые притащили тебе волка? Они ждали оваций, а ты не понял их благородного жеста? Что, если так?

Мишаня склоняет голову и рассматривает рисунок радужной оболочки ее глаз, точь-в-точь крыло мотылька. Что, если правда так?

— Стю, очнись уже. Признай очевидное! Молния не бьет столько раз в одно и то же место, — спокойно произносит чужак, сверля ее глазами.

— Очевидное? Что кучке подростков под силу вызвать адского сатану? Это более реалистично, по-твоему?

Когда она злится, ее глаза кажутся серо-розовыми.

— А что насчет твоего дара? — снова спрашивает чужак.

Она бросает на него долгий взгляд.

— Какой дар? Это болезнь. Попробуй потерять кусок своей жизни.

— Я потерял пять лет.

Она отворачивается лицом к стене.

— А что за дар? — произносит Мишаня, ощущая себя восьмилетним мальчиком, вернувшимся с прогулки в разгар родительской ссоры.

— Слышал что-нибудь про мерячение? — Она смотрит на Мишаню с надеждой, и ему сразу же стыдно за то, что он ни разу в жизни не слышал даже слова такого.

— М-м, — многозначительно протягивает в ответ Мишаня, чтоб она не догадалась.

— А ты помнишь мою маму? — вдруг спрашивает в ответ она.

— Немного. Мне кажется, она иногда рассказывала мне истории.

— И о чем же были эти ее истории?

— Я не помню, о взрослых вещах каких-то, — отвечает Мишаня, тут же проклиная себя за свой дурацкий детский ответ. Настя слабо улыбается. Чужак прилег на кровать, закинув ноги в тяжелых ботинках на покрывало.

— Как странно. Сколько себя помню, она вечно несла какую-то околесицу, а тут вдруг… истории. И ты ее не испугался?

— Нет. Я с папой был.

Она кивает, как-то неуверенно, и замолкает.

— А зачем вы приехали? — произносит Мишаня, не столько потому, что ему правда хочется знать, сколько из-за томящей неловкости, которая пришла с молчанием.

— Это ты вон у него спроси. — Она кивает головой в сторону чужака. Но у него Мишаня ничего спрашивать не хочет.

— А что такое это мерячение? Это болезнь?

Настя смотрит на него своими теплыми глазами и склоняет голову набок, но ничего не говорит; вместо нее ему отвечает чужак.

— Говорят, у тех, кто живет здесь, на Севере, есть что-то особенное в мозгах, что они могут насылать на других такую странную вещь, вроде как гипноз или колдовство, лишать их разума и сознания. Когда ты перестаешь быть собой, и ноги твои несут тебя не туда, и ты ничего не помнишь и не понимаешь.

— Это навсегда?

— Я не знаю.

— Я бы не хотел потерять себя навсегда, — произносит Мишаня и, как только говорит слова вслух, понимает, что это неправда. Было бы здорово все забыть и уйти, быть кем-то другим, даже не особо важно кем.

— Стюха думает, что она — одна из этих особенных людей с Севера, что она ходит во сне, — добавляет чужак после паузы. Мишане не видно его лицо, но в голосе иронии он не чувствует — значит, это всерьез.

— Но ведь если это она ходит и не помнит, куда ходила, значит, это на нее насылает кто-то, а не наоборот, — неуверенным голосом возражает Мишаня.

Чужак и Настя переглядываются. Что-то опять он не то сказал.

— Вот за этим и приехали, чтобы узнать, кто на нас это все насылает, — помолчав, отвечает чужак. — В любом случае ключ ко всему — это Стю, она не такая, как мы с тобой, она особенная.

Мишаня хочет спросить, зачем им все это знать, — ведь, наверное, быть особенным так страшно, что, если бы таким был он, он никогда бы не решился даже выйти из дома. Но он не может признаться в трусости и просто хмыкает, многозначительно кивая. А потом ему в голову приходит мысль.

— А что, если все-таки наоборот? Если не на тебя насылают, а ты насылаешь это? Если во время вашего обряда в лесу ты заколдовала всех этим… мерячением? Сделала так, что все, кто там был…

Настя смотрит на него широко раскрытыми глазами, то ли злыми, то ли веселыми — он никак не может понять. Матвей, который минуту назад казался спящим, вскакивает с кровати.

— А ведь парень дело говорит!

— Да вы с ума сошли оба. — Настя взмахивает на них рукой. — Я, по-вашему, жрица? Шаман? Особенная? Вы упоролись? Речь про меня, не про других, речь про фигню, которая происходит со мной, про то, что я иногда творю.

— Но почему ты так бесишься тогда? Почему не хочешь просто на секунду допустить, что я не идиот? — спрашивает ее чужак.

— Хотите проверить — поехали