Матвей смотрит мимо нее, в чащу.

— А потом ты ушел. Кстати, спасибо, что оставил магнитофон, я его в Питер забрала с собой.

Она останавливается, будто ждет его реакции, но он молчит. Она продолжает.

— Дальше я поплакала над тем, какой ты придурок, выпила, потанцевала, еще поплакала, и мы все отрубились, вот тут. — Она показывает на мягкую, как шкура сказочного животного, зеленую массу мха. — Но здесь должны были быть кусты, потому что я как-то умудрилась разодрать себе все ноги.

— Наверное, ты просто упала с камня, — произносит Матвей, туша окурок о подошву и засовывая обратно в пачку.

— Наверное, я же дура, — говорит Настя, запрокинув голову с истерическим смешком. — Смотри, я и сейчас могу упасть с этого камня.

Она хватается за край валуна и взбирается на него, распрямляется и встает в полный рост.

— Смотри, я — царь горы, — смеется она, ее глаза искрятся.

— Стюха, слезай.

— А я ведь просила тебя никогда не называть меня так. — Она подходит к краю.

— Я не буду.

— Не представляю, как можно с него упасть. Все-таки я конченая, — произносит она, балансируя на одной ноге.

Мишаня наблюдает за ней, как загипнотизированный. Он хочет ловить ее, если она упадет, хочет спасать ее. Но камень плоский и приземистый, а под ним мох, поэтому падать тут некуда.

— Жаль, я не помню, на котором из этих деревьев повесилась моя мать.

— Прекрати.

— Но ты этого хотел! Вы оба этого хотели. И я, как миллиарды женщин до меня и миллиарды после меня, подчинилась воле мужчин просто потому, что так проще и безопаснее, — произносит она, замерев.

Сейчас, в эту минуту, Мишаня готов опуститься на колени и, как рыцарь, присягнуть ее злому искрящемуся величию. Ему кажется, что в кармане у него вибрирует телефон, но, кто бы там ни звонил, ему плевать.

— Сатана, ты здесь? За елкой прячешься? А ну выходи! — Настин хрустальный смех звякает в морозном воздухе.

— Уймись! — кричит чужак и вспрыгивает на камень.

Он обнимает ее и что-то шепчет. Она сначала сопротивляется, а потом обмякает в его руках.

Мишаня делает несколько шагов назад, телефон снова вибрирует, он зажимает его в ладони, но не достает из кармана. Ему стыдно за то, что он смотрит на них, но он не может оторвать взгляда. Он пятится и заходит за дерево, смотрит оттуда, все еще крепко зажимая неунимающийся телефон в кулаке. Ему не слышно, что приезжий говорит Насте, но они опускаются и присаживаются на край камня, так что их ноги болтаются над землей и один из Настиных сапог вот-вот сползет.

Мишаня ждет, что они поцелуются, он и бесится из-за этого, и хочет увидеть, но больше всего его пронизывает стыд. Он должен уйти, оставить их, вернуться к Настиному дому, сесть в «лансер» и уехать в поселок. Но он продолжает смотреть и видит, как Матвей достает из кармана телефон и наушники, как втыкает один себе, а другой ей в ухо и включает что-то. Он не знает, что за музыку ставит ей чужак и музыку ли вовсе, но, что бы это ни было, Настя вдруг падает назад, спина ее выгибается, лицо искажает гримаса ужаса. Такого ужаса, какой испытал он сам, когда в шаге от этого места в свете фар машины патрульной службы увидел лоскутки кожи на том месте, где должно было быть лицо его брата. Матвей наклоняется над ней, трясет за плечи. Из Настиной груди вырывается наружу крик, и сразу после него лес замирает так, как он молчит перед приходом зла.

Ее припадок длится несколько мгновений, а после она отталкивает Матвея и подоспевшего Мишаню, кашляя, спрыгивает на землю и, пошатываясь, произносит:

— Это случилось здесь. Вот где я видела его.

Она наклоняется к земле и на уцелевшем после оттепели клочке снега рисует символ — пологая гора и диск.

— Значит, он все-таки пришел к тебе, — произносит чужак, облизывая сухие губы.

— Да, — отвечает Настя, уставившись на него пустыми потухшими глазами.

Телефон снова звонит у Мишани в кармане, и, не в силах терпеть ужасную неловкость происходящего, он почти машинально достает его. Это мать. Семь пропущенных. Он снимает трубку.

— Миша, тебя где носит, сволочь ты! — Она кричит в трубку так, что его будто бьет током от звука ее голоса. — Домой, домой!

Она не говорит — воет.

— Что случилось, мам?

— Дед, дед, тварь ты неблагодарная, как ты недосмотрел?

Телефон почти выпадает у Мишани из руки, больше он ничего не слышит, даже трубку не кладет, только мямлит куда-то в сторону Матвея и Насти, что ему нужно идти. Они, впрочем, даже не оборачиваются на его голос.

Он несется через лес в сторону Настиного дома, спотыкается, падает, добегает наконец до места, где оставил «лансер». Шарит по карманам в поисках ключа, вспоминает, что где-то потерял свой рюкзак, нащупывает ключ и, не грея даже драгоценный двигатель, с ревом заводит машину и мчится в поселок.

Когда он останавливается возле дома, там стоит скорая. Водитель одиноко курит, прислонившись спиной к двери, насвистывая в такт песне, несущейся из радиоприемника.

— Скажите… — Но Мишаня не успевает договорить.

Дверь подъезда распахивается, и оттуда выбегает мать. Красными остекленевшими глазами она вращает по сторонам, пока не замечает Мишаню. Тогда она бежит к нему и в тот момент, когда он ждет, что она объяснит ему что-то или обнимет, бьет его по щекам, раз, другой, третий, пока он не отступает. Позади них санитары выносят носилки. На них укрытое одеялом тело.

Мишаня бросается вперед, мать хватает его и шипит, но он отталкивает ее и бежит дальше.

— Живой? — только и может выговорить он, когда оказывается возле скорой.

— Пока — да, — с невеселой ухмылкой отвечает фельдшер и захлопывает перед ним дверцу машины.

Мать орет, воет, хватает его за рукава, но он не слышит ее, просто стоит и смотрит вслед