Митурич не понимал цвета. О других посетителях я не буду говорить. Предками посетителей этого салона были «непогрешимые» рисовальщики, а совсем не неряхи вроде Констебля и Фрагонара.

В те годы кануна первой мировой войны в Париже и в мире возникает Парижская школа. На сцену выходят художники по своим психологическим особенностям, по характеру дарований, по отсутствию прямой одаренности к цвету, по отсутствию вкуса к «правде», прямо противоположные тому, что представляли собою импрессионисты и их последователи! Рубенс не стоял за их спиной и не числился их «психологическим» предком! О, нет! Их не благословил ни один вкусный колорист Франции! Это в какой-то степени — антиреалисты. Это мечтатели, стилисты, визионеры, сомнамбулы, может быть, пророки, но никак не любители изобразить неказистую улочку в городке, названия которого никто не знает, изобразить бабенку, вытирающуюся полотенцем после ванны, или всмотреться, как гладильщица нажимает рукой утюг!

Четыре имени определяют Парижскую школу, и эти «парижане» даже не французы: Пикассо, Марк Шагал, Модильяни и Сутин. Назовем их романтиками, населившими мир своими видениями… мечтами и персонажами снов!

В снах свои законы, там не обязательно правильно расставить ноги на полу, как у Дега, или изобразить дерево, тающее в небе, как у Моне!

Я совершенно уверен, что все, что я пишу, понятно людям «зрения», художникам, держащим палитру в руках…

Те же, кто держит в руках перо и «лиру», пишет стихи, романы, философские эссе, как была написана книга «Пикассо и его окрестности», тому даже интереснее «сны», чем реальность. О снах можно много и вкусно написать. Пикассо, Марк Шагал пришли на смену художникам острого зрения.

Но я хочу быть понятым. Взгляните на гладильщиц Дега и на навеянную ими гладильщицу Пикассо, на сцену в кабаке Лотрека, которая называется «Со своей милой», 1891 год, и многочисленные сцены голубого периода Пикассо, где арлекины и женщины сидят за стаканом вина. Тогда сразу будет ясно, о каком стимуле, о какой усталости, о какой искусственности и «измышленности» я говорю.

Но я-то еще не изжил жизни, не изжил реальности… Виноват, я только что приехал в Петербург, в жизнь… Я еще хочу есть бифштекс, я только еще начал резать его ножом! Я не хочу пирожное с маргариновым кремом! Меня еще колдует та девка Дега, которая орет черной дыркой рта, из него, как из рупора громкоговорителя, вылетают похабные куплеты. Как она изумительна в своей вульгарности, этот жест руки в черной перчатке и этот отогнутый в сторону палец, он кричит как ругательство! А эта вкусненькая дамочка, которая оперлась на кресло, как ее измучил своею ревностью противный муж, лысач с жесткой шерстью вокруг лба. Мадам! Я вас знаю! Я подсмотрел, как вы выходили из ванны, в тот момент как горничная принесла вам чашку черного кофе! Извините! Я вам сочувствую… Ваш муж — негодяй! (Метрополитен-музей, Нью-Йорк, Дюран Рюэль, Нью-Йорк.) Но и бородач, засунувший руки в карманы, что стоит у железной спинки кровати, он украл у вас ожерелье незабвенной матушки и пропил… но зато он хороший мужчина… Что делать! (Коллекция Анри Мелльени в Филадельфии.) Нет! Я вас не отдам за иероглифы условных, фальшивых и неубедительных форм!

Моя молодость протекала при начале того периода в истории всего человечества, когда живопись перестали видеть, а стали в нее «верить», и верить «по слуху», с опаской, как бы «неверующего» за дурака не сочли!

Нужно обладать необычайно развитым интеллектом, чтобы создавать истинно-реалистические произведения, темные мозги всегда соскальзывают с «площадки» реализма. Или «творец» создает вымышленный псевдомир, псевдореальность. Как будто так, а на самом деле не так…

«Генриэтта» Пикассо никогда не гладила белье. Не верю! Все это выдумка!.. А «Глаша» Дега да, та гладила…

До революции говорили: «Роман для горничных… из графской жизни»! Это и есть псевдореальность… Соскальзывают в мечты… в стилизм… Стилизм всегда бывает массовый. Возникает шаблон стилизма. «Подкубливание» 13–23 года — это и было шаблон стилизма!

Как могла не отразиться в живописи эпоха конца империи 1903–1917 годов! «Государственный совет» Репина был создан до русско-японской войны!

Какое счастливое стечение обстоятельств должно было произойти, чтобы были написаны «Записки охотника». Какое великое произведение! Таких «записок» нет ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии! Чудо! «Мадам Бовари» легче написать, чем «Записки»! Иван Сергеевич ни разу не «соскользнул» в условность принятой формы!

Мне могут сказать: «Это вы теперь так говорите, а тогда вы ведь тоже уверовали в Новый рассвет человеческого Духа. И „Генриэтта“ и „Летающий под потолком еврей на именинах“, для вас были „интереснее“, чем обычная, „Глаша“».

То-то и дело, что я сейчас думаю, в 65-м году, совершенно так же, как и в 15-м. И я должен сказать, что это мое несчастье — отсутствие коленопреклонения перед веревкой, протянутой от угла изогнутого листа железа. Она никак не могла заменить в «Храме моего Духа» «Нику», Победу с трепещущими крыльями и складками одежды, обвивающими в порыве ее божественное тело! Что будешь делать! Какая-то фея при моем рождении переложила иронии в состав моей психики, как перекладывают перцу в соус!

Отсутствие коленопреклонения перед «новыми горизонтами» в искусстве породило какой-то холодок между мной и Левой Бруни. Никакой ссоры, никакой размолвки, а так, люди «на разных волнах»! Я стал реже бывать на квартире Исакова, появились новые друзья… Я твердо, внутри себя знал, что мне нужно учиться, учиться и, вернее, работать и работать. Я не мог ровнять себя с Митуричем, между нами стояли, по крайней мере, пять лет его упорной работы. Мне еще нужно было проделать эту работу! Мне надо было не верхоглядничать и не примыкать к разрушителям храмов, уверовавших в «политуру», а хорошо изучить живопись, Эрмитаж, все, что сделали до меня мои собратья по духу, влюбленные в зрительные одежды Мира!