такого рода придумали Льюис Кэрролл, Жюль Верн, тот немец, как там его, который написал «Ундину», деревенские священники – любители покатать шары, солдатские «крёстные» в Марселе и совращенные девушки из вюртембергских и вестфальских захолустий. В сущности, это ведь была любовная битва – последняя любовная битва; здесь покоится вековая любовь среднего класса.

– Еще немного – и вы припишете ее заслугу Д. Г. Лоуренсу, – сказал Эйб.

– Весь мой прекрасный, восхитительно безопасный мир взлетел здесь на воздух от великого взрыва легковоспламеняющейся любви, – скорбно настаивал Дик. – Вы согласны со мной, Розмари?

– Не знаю, – серьезно ответила она. – Это вы все знаете.

Снова двинулись в путь. Дик и Розмари шли, немного отстав. Вдруг на них градом посыпались комья земли со щебнем, и Эйб закричал от следующего траверса:

– В меня опять вселился дух войны! За мной – столетие огайской любви, и я намерен разнести эту траншею в клочья. – Его голова показалась над бруствером. – Вы что, правил не знаете? Вы убиты. Это была граната.

Розмари рассмеялась, а Дик поднял было с земли горсть камешков, чтобы нанести ответный удар, но, помешкав, высыпал их обратно.

– Не могу дурачиться в таком месте, – произнес он немного виновато. – Пусть серебряная цепочка порвалась, золотой сосуд разбит и как там дальше, но старый романтик вроде меня ничего не может с собой поделать.[11]

– Я тоже романтик, – сказала Розмари.

Они выбрались из досконально реконструированной траншеи и оказались перед мемориалом солдатам королевского полка «Ньюфаундленд». Прочитав надпись, Розмари неожиданно разрыдалась. Как большинство женщин, она любила, чтобы ей говорили, что она должна чувствовать, и ей нравилось, когда Дик подсказывал ей, что смешно, а что печально. Но сейчас, когда она шла по полю былого сражения словно в тревожном сне, потому что любовь перевернула для нее все вокруг, больше всего ей хотелось, чтобы он понял, как она его любит.

Потом они сели в машину и поехали обратно в Амьен. Мелкий теплый дождь окроплял молодой низкорослый лес с подлеском и огромные «погребальные кострища», сложенные из пролежавших шесть лет в земле ошметков обмундирования, из ржавых бомб, гранат, артиллерийских гильз и остатков амуниции – касок, штыков, оружейных прикладов и полусгнивших кожаных ремней. И вдруг за поворотом открылось безбрежное море могил, покрытое бурунами белых надгробий. Дик попросил водителя остановиться.

– Вон та самая девушка… Кажется, она так и не нашла, куда возложить венок.

Выйдя из машины, он направился к девушке с венком, в нерешительности стоявшей у входа на кладбище. Ее ждало такси. Это была юная рыжеволосая американка из Теннесси, с которой они познакомились утром в поезде, она приехала из Ноксвилла, чтобы почтить память брата. По ее щекам текли слезы досады.

– В военном министерстве мне, должно быть, неправильно указали номер участка, – всхлипывая, сказала она. – Там написано совсем другое имя. Я брожу тут с двух часов, но могил так много.

– Знаете, я бы на вашем месте положил венок на любую могилу, не глядя на имя, – посоветовал Дик.

– Вы думаете?

– Я думаю, он хотел бы, чтобы вы поступили именно так.

Темнело, дождь усиливался.

Девушка оставила свой венок на ближней могиле у ворот и приняла приглашение Дика отпустить такси и вернуться в Амьен вместе с ними.

Розмари снова всплакнула, узнав о злоключениях девушки – такой уж «слезный» получился день, – однако она чувствовала, что чему-то он ее научил, хотя и не могла бы точно сказать, чему именно. Задним числом вся эта поездка представлялась ей беспечно приятной – как одно из тех вроде бы ничем не примечательных мгновений, которые кажутся только мостиком между прошлыми и будущими радостями, но которые по зрелом размышлении и оказываются само́й радостью.

Амьен, город в лиловатых тонах, гулко отражавший звуки, так же как иные вокзалы – парижский Северный или лондонский Ватерлоо, – все еще нес на себе скорбную печать войны. Днем в таких городах с их маленькими, двадцатилетней давности трамвайчиками, пересекающими серую мощеную площадь перед собором, чувствуешь себя опустошенным, и даже сама погода, вылинявшая, словно старая фотография, кажется немного старомодной. Но с наступлением темноты на улицы выплескивается типичная для французских городов жизнь с ее маленькими водоворотиками – разбитными уличными девицами, мужчинами, в бесконечных спорах проводящими многие часы в кафе и пересыпающими речь бесконечными «voilа», парочками, которые, прижавшись друг к другу, бредут без цели, благо такие прогулки ничего не стоят, – и тогда картина начинает обретать краски.

В ожидании поезда они сидели за столиком в большом зале со сводом, достаточно высоким, чтобы поглощать дым, людской гомон и музыку; оркестр любезно исполнил для них модную польку «Простите, а вот бананов у нас сегодня нет», и они дружно похлопали музыкантам, их руководитель казался очень довольным собой. Девушка из Теннесси, забыв о своих горестях, от души веселилась и даже начала флиртовать с Диком и Эйбом, одаривая их знойными взглядами и кокетливыми прикосновениями, а они добродушно подначивали ее.

Затем, предоставив уже неразличимо малым частицам останков вюртембергцев, прусских гвардейцев, альпийских стрелков, манчестерских ткачей и итонских выпускников уходить дальше в вечность, гния под теплым дождем, они сели в парижский поезд. В пути ели бутерброды с сырокопченой колбасой и сыром бель паэзе, приготовленные для них в вокзальном ресторане, и запивали их божоле. Николь казалась отрешенной; беспокойно покусывая губу, она вчитывалась в прихваченные Диком путеводители по местам сражений – конечно, он успел изучить основные события этой битвы, но упростил их до той степени, когда они стали слегка напоминать приемы в его собственном доме.

XIV

По прибытии в Париж Николь сказалась слишком усталой, чтобы, как договаривались, идти смотреть иллюминацию на Выставке декоративного искусства. Они завезли ее в отель «Король Георг», и как только она исчезла между плоскостями света, лившегося из вестибюля и преломлявшегося в стеклянных дверных панелях, у Розмари словно гора с плеч свалилась. Николь обладала силой – причем не всегда направленной на благо и предсказуемой, как у матери, – зачастую ее поведение было невозможно предугадать. Розмари ее побаивалась.

В одиннадцать часов Розмари, Дик и Норты сидели в только что открывшемся кафе-поплавке на Сене. Река мерцала огнями мостов и баюкала на своей поверхности множество холодных лун. Когда Розмари с матерью жили в Париже, они нередко по воскресеньям садились на маленький прогулочный пароход, плыли на нем до Сюрена и обсуждали планы на будущее. Денег у них было немного, но миссис Спирс была так уверена в красоте дочери и внушила ей такое честолюбие, что без колебаний рискнула всем и «поставила на удачу»: встав на ноги, Розмари вернет затраты сторицей…

С тех пор как