не вижу, — объяснил он, жеманно откинув руку с сигаретой, и рассеянно, будто соображая на ходу, добавил: — вернее, не видел, пока ты не пришел. Теперь-то ты можешь мне помочь, помешать воду и, например, слить лишнее, чтобы добавить воды погорячее, когда она остынет. Теперь, разумеется, в потопе никакой надобности нет.

Я подошел, присел и посмотрел на порез Лаврентия. Кровь из него текла непрерывным ручейком. Я подумал, что начал он, видно, не так давно, раз так бодро говорит, да и вода еще не такого уж насыщенного оттенка.

Одним словом, я понял, что жизни Лаврентия еще ничего не угрожает.

Кроме меня.

— Да ты балда! — заорал я на него.

Самоубийство — не выход, я это знаю. И вы знайте.

Лаврентий беспомощно пожал плечами.

Я вздохнул и сказал то, что не хотел бы говорить никогда в жизни. Я планировал обманывать Лаврентия до победного и регулярно выдумывать для него все новые романтические истории о наших свиданиях, чтоб он на стенку лез от ревности.

Но вот я дома и Лаврентий стал первым, кому я сказал:

— Она и меня бросила.

Тогда я вытащил Лаврентия из ванной и забинтовал его бледные скользкие руки. А теперь он лежит мертвый. Тот самый человек, которому я тогда заматывал запястья, чтоб не окочурился.

Я притащил Ярослава в наш с Лаврентием маленький мир, и вот к чему это привело. К тотальному уничтожению всего сущего. Но теперь-то, наконец, все закончилось. Закончилось, как я и предполагал.

Как-то раз я говорил с Ярославом по поводу той ночи в поезде. По поводу первой ночи, когда я ехал в поезде и боялся не того, что еду в поезде, а всего происходящего внутри вагона. Та ночь открыла мне глаза на многое. Она, можно сказать, на меня повлияла. После нее я, как говорится, уже не был прежним.

Я поделился всем этим с Ярославом. Сразу заметил, что он как-то стушевался, но даже не успел ничего предположить — Ярослав сам пояснил, мгновенно:

— Понимаешь, — вздохнул он, — я тебе ничего не давал.

Ни-че-го. Совершенно.

— Это было слабительное.

Я вспомнил, как засел в туалете после того, как распрощался с проводницей. Просидел там вплоть до остановки, вою от недовольных пассажиров было на весь состав.

— Я только одну таблетку взял, себе. А для тебя просто подобрал такую же из домашней аптечки.

Пожалуй, мы опустились на самое дно не потому, что для нас в мире не нашлось подходящих условий. Просто мы остались детьми, которые так и не поняли, как работает мир взрослых. Забавно, что и разбогатели мы именно поэтому: когда не знаешь правил, можно играть только против них, а это — верный путь к успеху.

Тело Лаврентия ехало в морг. Я был за него спокоен: знал, что резать его некому.

И я поехал в деревню к родственникам Лаврентия. За своими вещами.

Конец света: после

Почему я не выбрал ничего попроще, чем убийство? Потому что это самый надёжный метод.

Когда-то мы договорились прятать пистолет на антресоли в прихожей. И будь я проклят, если Ярослав не понял, что у него есть повод его перепрятать — с этой установкой я зашел в квартиру и сунул руку на антресоль.

Пистолет лежал там.

На самоубийство у него бы не поднялась рука. Но об этом знал, пожалуй, только я: его лучший друг.

Сейчас кто-то, должно быть, решил, что все это неправда и я не мог убить человека — да что там человека, лучшего друга! Пожалуй, войдя в положение этого кого-то я могу отыскать причины, почему вы мне не верите. И с позиции вошедшего в ваше положение смело могу заявить: должно быть, вы ни разу не оказывались в моем, поэтому и отказываетесь верить в его правдивость.

Я, голодавший и насытившийся, не готов расстаться с собой нынешним ни под каким предлогом. И готов заплатить любую цену.

Для того, чтобы реально кого-то убить, нужно реально поехать башкой. Когда-то я думал так.

Но вот я сказал следователю, Леониду Виссарионовичу:

— Я знаю, где он.

И назвал деревню, в которой жили родственники Лаврентия. Кроме названия я ничего о ней и не знал, в глаза ни разу не видел. Мы поехали. Меня взяли то ли как понятого, то ли свидетелем, то ли подозреваемым.

Меня взяли. И я единственный знал, за чем мы едем на самом деле.

Конечно, Леонид Виссарионович сильно удивился, когда Ярослава не оказалось дома. Да там о нем вообще впервые слышали. Зато я смог забрать коробку со своими вещами, которая все это время пылилась у них в гараже.

Почти год.

Все очень сильно расстроились, когда узнали, что Ярослава там нет. Даже я расстроился.

Обратно поехал один.

Этим утром часы остановились. Я сижу на кухне Лаврентия и смотрю на остановившиеся часы.

Одна часть меня говорит: каждую секунду в мире кто-то делает что-то плохое, просто сейчас этим кем-то являешься ты. Другая моя часть возражала: но ведь если бы ты не делал этого зла, зла бы и не происходило вовсе! Хотя бы в эту секунду.

Простить — это признать в себе прощаемого. Я себя упорно не прощаю.

Я умываюсь холодной водой. Прижимаю лицо к ладоням с ледяной водой и держу их, пока все лицо не расслабится и не станет новым, пока не уйдет плачущее лицо. Я снимаю свое плачущее лицо, как слой кожи — из-под него появляется мое настоящее лицо, оно спокойно и невозмутимо.

Я смотрю в зеркало. Глаза все еще красные. Промываю их холодной водой еще несколько раз. Теперь они мокрые и немного припухшие. Это от воды. Я не плакал. Вытираю лицо, смотрю на себя — я молодец, я справился. Чтобы убедиться в этом, еще раз говорю себе: тебя предали, в этом нет ничего страшного. Это обычная вещь, это не плохо и не хорошо. Это просто случилось.

Никакой реакции на моем лице. Я продолжаю: она не выбрала тебя, она любила его сильнее, чем тебя. Тебя она вообще не любила — ну и что, никто же не обязан отвечать взаимностью. Ну и что, что ты любишь ее больше всего на свете. Ну и что.

Я чувствую ком в горле.

Все насмарку.

Я стараюсь не думать о том, что у меня больше никого не осталось.

Сперва, конечно, меня тяготила вера в правосудие. Я твёрдо знал, что моё преступление раскроется и меня настигнет наказание. А потом преступление произошло, как будто