опущенных под воду моей напускной сдержанности. – И это не просто слова. – И не просто эгоизм, вижу. – Я до сих пор не могу это объяснить. Как посмотрел на тебя на той кухне, не видя толком ни лица, ни, откровенно говоря, точного пола, а уже почувствовал то, что… – ухмылка выходит слабая, – знаешь, в книжках пишут девчачьих, – и немного как будто смущенная, – что ты мой чертов принц.

Хорошо, что ты на меня не смотришь. Потому что у меня… я… кажется, как будто сломаюсь сейчас и запрыгаю по полу шестеренками, платами, шурупами. Покачусь, застревая в щелях и хороня себя в пыльной черноте под кроватью.

Твои слова немного похожи на звуковые удары. Те самые – от взрывных устройств, что разносят другие в щепки.

– Ты помнишь, в первый наш разговор я сказал, что не люблю, когда мной манипулируют? – Ты все-таки поднимаешь взгляд, только краткий: чтобы увидеть, как киваю. Это машинально, потому что действительно помню. Конечно, помню, Чоннэ! Найди хоть что-то, что я о тебе забыл, и я добровольно залезу под кровать. – Так вот это тоже не просто слова. Я не люблю подчиняться. Я очень взбалмошный и свободолюбивый. До абсурда. – Ты словно не соглашаешься с самим собой, кратко мотаешь головой. – Мне никогда никто не указ, с детства, и у меня из-за этого столько проблем было, родители даже к детскому психологу водили. Я гребаный символ анархизма, Итан, и, может, по мне не скажешь, но я очень гордый, – ты говоришь слишком быстро, так, что теперь громко вдыхаешь, а я вижу, что в тебе сейчас что-то вибрирует, пробивается, расшатывается. – Но ты… – когда глаза прекращают свой бег по узким тропам под нашими ногами и снова встречаются с моими, я не могу оставаться в той статичной позе, какую выбрал, и невольно, податливо выпрямляюсь, лишь бы ты понял, что я слушаю, я слышу, я такой внимательный, родной, что печатаю твои слова на изнанке кожи, чтобы были татуировкой изнутри, – я не знаю, как ты это делаешь, как усмиряешь во мне сопротивление… гордыню и… всю ту спесь, которую никто никогда не мог побороть. И возможно, тебе не очень понятно, что это значит для меня, что ты значишь. – Эта краткая пауза оборванной речи знаменуется звенящей тишиной, за которой мне ничего не слышно, кроме твоего частого дыхания, и не видно в плену того самого упрямого уговаривающего взгляда. – Может быть, я немного перебарщиваю, но хочу, чтобы было понятно: я никогда в жизни, Итан, никогда, – ты разобщаешь слова интонацией, – в жизни, – расширяешь паузы, с каждой вжимаясь в меня зрачками, – не мог даже на секунду допустить, что когда-нибудь буду готов ползать перед кем-то на коленях и умолять. Но с тобой это как будто не имеет значения. Потому что я… особенно теперь, когда ты позволил окончательно узнать тебя, – снова спасительный вдох, – я, черт возьми, готов бегать за тобой всю жизнь.

Хватит. Пожалуйста… Я же… посмотри, ничего не могу сделать с глазами, с легкими, с сердцем. Мне кажется, у меня температура. Ты говоришь эти свои слова, а у меня стрелка термометра скачет, как полоумная. Я здесь пытаюсь владеть чертовой ситуацией. Я, Чоннэ! А выходит, что все вверх дном, выходит так, что владеешь ты! Всем. Начиная с меня и мной заканчивая.

– Я хочу, чтобы ты понимал, что мне не претит мысль власти надо мной, только если это будешь ты. – Нет, нет, нет, прошу, посмотри на меня! Какая власть… упрямое мое чудо… я же себя не могу контролировать, я же себя в руках не держу, куда ты протягиваешь свои? Ты ведь протягиваешь. И замолкаешь на секунды, кажущиеся мне достаточными, чтобы вскочить и сбежать. Только я сижу. Я, дурак, продолжаю сидеть, и под твоим странным, никогда прежде мной не виданным взглядом что-то падает во мне, щелкает или рушится. Вместе с потоком сильного ветра из приоткрытого окна. – Я сейчас скажу тебе странные вещи, но ты сам просил объяснить. – Стопка учебников насильно сдвигается, и один или два падают, грохочут, а ты не даешь отвлечься, даже машинально обернуться: тянешь ко мне руки. – У меня постоянное чувство какого-то смиренного желания внутри, – ладонями покрываешь предплечья, – наверное, такие были у преданных солдат, и, может, это ненормально, но откуда нам знать, кем мы были друг другу тысячи лет назад, правда же? – и жадно ищешь подтверждение в моих глазах. – Может, ты серьезно был принцем эльфов, а я – твоей личной охраной? – у тебя глаза горят безумным блеском, пока ладони слегка сжимают мне плечи. – Может, я любил тебя больше, чем мне было положено. И поэтому сейчас чувствую себя так. – Я ловлю тебя губами, щеками, ресницами. Я хочу сказать, что слышу тебя, не считаю сумасшедшим или чрезмерно впечатлительным, я хочу, чтобы ты знал: все, что тебе захочется сказать, что бы это ни было, даже то, что другие сочтут сущей нелепицей, я выслушаю и впитаю каждой частью себя. – Но на самом деле все это неважно, совсем не важно, потому что… это не та причина, по которой я хочу быть с тобой, это даже не причина, – ладони спускаются к локтям, потом ниже, кутая пальцами мои запястья, – но ты должен понять: только что-то большее, чем влечение и интерес, может так на меня влиять. И если я уже почти три года влюблен в тебя на расстоянии, как я могу перестать теперь, когда я так близко? – А потом ты опускаешь глаза на наши руки, немного молчишь, рассматривая, как собственные пальцы пробиваются сквозь браслеты и мягко движутся по тропам выпуклых линий моих некогда вскрытых резервуаров. – Ты значишь для меня слишком много, чтобы я вдруг перегорел и так просто принял твой отказ.

Твои прикосновения сыпят сахар мне за шиворот. Мне кажется, я висну в чьих-то зубах беспомощным котенком, покачиваясь на весу и вжав шею. Нежность твоих пальцев отвлекает от всего на свете, и я стою в центре всех твоих слов, пока они, подобно голограммам, виснут надо мной бестелесными 3D-изображениями. Я хочу их коснуться, но, возможно, и не нужно. Я без того переполнен твоей честностью до краев.

Ты такой обнаженный, искренний, полностью развернувшийся передо мной этой интерактивной картой созвездий. И я столько вижу теперь, столько понимаю. Вопреки тому, зачем я пришел, а пришел я, чтобы отдалиться, ты кажешься как никогда близким, родственным, дорогим. Неизбежным.

Своим. До каждой последней молекулы и завершающего атома. И все здесь, даже этот напористый ветер, твердит мне одно и то же: смотри, видишь его? Посмотри же! Это