В семь лет у меня была мечта. Тогда я, конечно, мало что смыслил в любви, но это не мешало по-детски непосредственно хотеть когда-нибудь встретить человека, к лицу которого мне захочется приблизиться добровольно, губы которого я, вопреки всем правилам принуждения, захочу поцеловать сам. Я думал: вот будет чудо! Бунтарство, сенсация! Словно я зерно, брошенное в котел кислоты, чтобы быть уничтоженным, а наутро все бы раскрыли от удивления рты: потому что я вступил в реакцию с токсинами и, вместо того чтобы погибнуть, мутировал и разросся джунглями по всей лаборатории всего за одну ночь.

Я мечтал быть. Живым и свободным. Как растение среди бездушных колб и неодушевленных аппаратов. Мечтал с теми же яростью и непосредственностью, с какими засыпают дети, загадывающие космический корабль или суперспособность. Мне тогда совершенно серьезно казалось, что космический корабль реальнее, чем то, что загадываю я.

А если подумать, загадывал я тебя. Не имея ни малейшего понятия, уже мысленно звал. Искал. Кричал. И о тебе мечтал. Ты – моя магия, Чоннэ. Мой космический корабль и боевой ангел с целым роем суперспособностей.

Еще… недавно я понял, что очередная неделя без тебя – это худшее, что со мной случалось за последние годы. Знаешь это дрянное выражение: «я без тебя не могу»? Это всегда либо ложь, либо безумство. В моем случае прижились оба.

Мне начинает казаться, что я падаю в темноту гораздо быстрее, чем до этого. А ведь раньше я стоял на месте, топтался, пытаясь себя уберечь, а после тебя – падаю и чувствую, что мне становится плохо.

Я привык знать, что плохо – это когда с, рядом, вместе. А теперь плохо – это без, далеко, порознь. Мне невыносимо. Мне по-глупому тошно. Я все время возвращаюсь мыслями в твою комнату и ощущаю спиной твою грудь. Мне осточертели попытки замереть в этой точке, пытаясь провести от нее вектора потенциально возможных развилок. В каждой я стараюсь заставить себя думать, будто тебе будет меня достаточно, ты никогда не устанешь, не утомишься, не потеряешь интерес, не остынешь и не лишишься терпения.

Я трачу тысячи минут на то, чтобы как-то справляться с карающим воображением, рисующим мне одно утро за другим. В каждом ты признаешься, что любишь меня, а потом наступает день, когда ты не говоришь ничего.

Представляю, как лежу в постели. Как думаю. Как начинаю бояться. Опасаться. Предполагать. А что если. Ты не сказал то, что говорил обычно, потому что не выспался, удручен чем-то, озадачен работой, внутренними конфликтами? Или потому, что нет в тебе больше желания поить меня этой фразой, дабы я был сыт тобою, пока мы оба не вернемся домой? Подобный мысленный процесс невыносим и жесток. Если не суметь вовремя себя отвлечь, можно постепенно сойти с ума.

Как по мне, это пример очередного персекуторного бреда. Ты, может, слышал о нем как о мании преследования, но, если копать, то можно связать с ней и страх, и низкую самооценку, и любое посттравматическое расстройство. Обычная мания преследования – это мегаломания наоборот. Бредовая убежденность в том, что кто-то за тобой постоянно наблюдает и замышляет причинить вред. Все что угодно: изнасиловать, убить, подставить, скомпрометировать, надругаться, похитить, использовать, обмануть, высмеять, бросить.

Жертва изнасилования, навсегда опасающаяся мужчин, тоже в какой-то степени отныне живет с персекуторным бредом. Ей кажется, что любой мужчина желает и намерен над ней надругаться. А это не так. А ты возьми и докажи. Не получится. Мой персекуторный бред тоже до безобразия обширный. Взрослые мужчины также кажутся мне скрытыми извращенцами, только и ждущими втайне ото всех, когда я останусь с ними наедине.

А еще я уверен и упрямо жду, что любой человек, стучащийся в мою дверь, рано или поздно потеряет интерес к моему порогу. Это мания воспаленной убежденности, которую не лечат никакие разговоры. Внутри нее бесконечно крутятся картинки воображения, в которых я хочу, держу настроение, а потом оно рушится, мечта сыпется, никто не остается.

У меня на правой лопатке татуировка уробороса. Так я вижу состояние своего мышления. Свернувшимся в кольцо змеем, кусающим себя за хвост. Древнейший из символов, происхождение которого невозможно установить. У него туча трактовок, и самая популярная – о бесконечности. Циклах природы. Перерождении и гибели. Может, в этом что-то есть.

Только для меня уроборос – темнота и саморазрушение с возможностью преобразовывать боль в потенциал. Мой – в том, как много я думаю, пока изжевываю самого себя. А я изжевываю. Со мной что-то происходит. Что-то вроде насильственного теста, болезненного эксперимента над тем самым собственным потенциалом.

В прошлую субботу Ури представлял тебя, пока мастурбировал. Обычно он отключает меня. Или я отключаюсь. Отвлекаюсь. Прыгаю по радиостанциям в своей машине, застывшей посреди времени. Глушу звуки и образы. А в субботу.

В субботу я не включил радио. В субботу я остался. В субботу Ури испачкал спермой клеенку кресла, в котором ты сидел, а потом расхохотался, потому что понял, что это и моя сперма тоже. В субботу Ури ушел, оставив меня с рукой в спущенном до пояса комбинезоне. Который тоже был испачкан. Мне стало холодно. А потом мерзко.

Я слышал, как сердце колотится, отбивая где-то сто сорок. Я поднял руку. Она тоже была в сперме. Немного. Но для меня все равно что в краске по запястья. Было странно. Разноцветная ладонь с полупрозрачным клеем, из которого в женских телах собирают человеческий конструктор.

Я подумал, будет ли ребенок похож на тебя, если собрать мой клей и продать в банк спермы. Конечно, нет, но, с другой стороны, было бы удивительно, если б собранная сперма содержала в себе частички того, благодаря чьему образу получилась.

Потом я вспомнил о мутировавшем растении из лаборатории моего детства и представил, что сперма – это семена, которые могут прорасти не только в женском теле или пробирке. Я вообразил, что их можно закопать в землю, как и любые другие. Поливать, как и любые другие. И из них вырастет удивительное растение. Каждый раз самобытное, не похожее на остальные. И всегда фантастическое. Живое. Вроде венериной мухоловки, только куда дружелюбнее. Или нет. Опять же: в зависимости от темперамента и натуры человека, из облика которого родилась.

Я сидел с приспущенным комбинезоном посреди едкого запаха краски и хрустящей пленки, смотрел на жидкий клей меж пальцев и думал, насколько странным я буду, если соберу его и посажу в саду. Потом я поднялся и все вытер. Спокойно. Разделся. Залез в ванну, согнув ноги в