И я знаю, что начинаю плакать. Никакого шума, только тихая тайна прозрачной воды. Только нестерпимая тяга, с которой я позволяю себе не сражаться. Ты наконец поднимаешь голову. Очень медленно, а потом видишь эту мою тайну, ее секретные ленты до подбородка. Твои пальцы останавливаются, ты трактуешь по-своему:

– Тебе… неприятно?

Мне неприятно, что ты можешь когда-нибудь касаться так кого-то другого.

– Я хочу полежать с тобой.

Одна проигранная битва не изменит ход всей моей борьбы.

– Почему ты плачешь?

– Можно? – мне тоже побыть сегодня упрямым.

– А потом?

Я молчу. Ты все понимаешь.

Твой взгляд опускается куда-то в район моих ключиц и застывает там на очень долгое время. Я рассматриваю все твои детали, наблюдая за движением ресниц, волос и вздымающейся груди. Пока ты все-таки не отодвигаешься назад. Пока не ложишься, прижимаясь спиной к стене.

Темнота собирается за окном, как и глухие отзвуки соседей за стенами. Я снимаю кроссовки. Я смотрю тебе прямо в глаза. Я ложусь рядом. В тесноте одной студенческой кровати мы совсем близко. Расстояния между – как с одну толстую книгу. Опускаюсь щекой на подушку и вдыхаю. Ты делаешь то же самое. Темнота собирается за окном, как и глухие отзвуки соседей за стенами.

Твоя постель пахнет тобой. Она мягкая и удивительно теплая. Воспаленное сознание посылает грубые мысли, и вот я уже хочу лечь в нее вместо гроба, когда придет время. В эти простыни и в это одеяло. Видел ли ты смерть более уютную? Темнота собирается за окном, как и глухие отзвуки соседей за стенами.

Я смотрю на тебя, прижимаю руки к груди и не могу поднять, чтобы стереть оставшиеся слезы. Ты в легком калейдоскопе соленой воды. Жмурюсь, чтобы сморгнуть и увидеть тебя всего. Ты смотришь, ничего не скрывая. Со всей печалью, какую тенями отражает лицо, и нежностью, оставшейся там на самое длительное дежурство. Темнота собирается за окном, как и глухие отзвуки соседей за стенами.

А мне вдруг кажется, что это все, что мне дано. Этот миг. А дальше – ничего. Что-то прежде рухнувшее внутри дергает меня за волосы, царапается в висках, лопает пузыри в груди. Я думаю, что рассыплюсь чуть позже. Потом. Когда закончится моя целостность. А пока мне стыдно и мне тяжко. А пока это твое тепло – словно последний обед перед смертной казнью. Я не голодный. И это, конечно же, ложь.

– Хочешь меня поцеловать?

Темнота собирается за окном. Ты мотаешь головой.

– Мне сегодня снилось, как ты меня целовал. – Кровь и боль. Но во сне я впервые не боялся.

– Я хочу тебя поцеловать, когда ты действительно этого захочешь.

– Это сейчас.

– Неправда.

– Хочешь, займемся сексом?

Твоя ладонь на моих щеках.

– Когда ты действительно этого захочешь, – осторожно, тихо-тихо стираешь большим пальцем подсыхающие слезы.

У меня нет сил. Я трусливо отворачиваюсь, сбрасывая твою ладонь. Темнота уже собралась за окном.

Рука скользит, касается живота. Мышцы напрягаются, ты узурпируешь, подтягиваешься совсем близко. Вплотную. Тебя так много, что жмурюсь, внутри дрожу и пьянею. Я чувствую твои губы на затылке, чувствую легкий мокрый поцелуй и теплый нос по чувствительной коже шеи. Ты зарываешься, как щенок, со всеми удобствами, вплетая в себя, и, когда все затихает, когда из движений – только твое размеренное дыхание на шее, тогда я окончательно таю и оседаю в этих твоих руках и формулах. Мне хорошо.

Мне никогда в жизни не было так хорошо. Запахи собираются в горле, и я сотрясаюсь внутри. Я нахожу твою руку. Я накрываю ее своей. Чувствую, как сплетаешь пальцы. Ты теплый. Я теперь тоже.

Мне никогда в жизни не было так хорошо. Я никогда в жизни не засыпал вот так. В объятиях, которые способны меня убаюкать. Я никого не подпускал так близко. Я никогда в жизни не просыпался в половине второго, распахнув глаза не в своей постели.

Мы спим уже несколько часов. Свет выключен, на соседней кровати под одеялом тихо дышит Коди. Ты все так же прижимаешься ко мне, я все так же прижимаюсь к тебе. Я никогда в жизни не чувствовал себя таким

защищенным.

За окном ночь, в просвете под дверью желтые коридорные монстры, я их слышу, я их боюсь. Я никогда в жизни не думал, что им тоже может быть страшно. Что они могут бояться.

Тебя.

Они прячутся по углам. Но не уходят. Они не глупые. Им известно, что ты значишь для меня слишком много, чтобы я перестал тебе отказывать. Они уже в курсе, что рано утром, покуда ты с соседом будешь спать, я осторожно выберусь из твоих объятий и уйду. Сяду в поезд и поеду домой. Они знают.

Знают, что когда я сказал, что хочу, чтобы ты меня поцеловал,

то не солгал. Потому что «япотебескучаю» и очень «ктебехочу». Но самое главное: потому что

«ядурак». Дурак, который влюбился.

То есть самый глупый из дураков.

18

Когда мне было семь лет, я загадывал одно и то же каждую ночь и просыпался с этим желанием утром. Мне казалось, оно относится к чему-то магическому, из ряда вон выходящему. Несбыточному.

Откуда мне было знать, что желание видеть перед собой чье-то лицо, дотрагиваться до него, улыбаться в губы и хотеть добровольно поймать эти губы своими – это в порядке вещей? В семь подобное было от меня так же далеко, как и полноценная биологическая семья.

Тогда я был маленьким человеком, уверенным, что поцелуи задуманы как принудительный акт, и его, этот акт, необходимо перетерпеть в качестве испытания и цены за появление на свет. Вроде родился – значит в жизни тебя может целовать кто угодно и когда угодно, даже если тебе это ужасно не нравится.

В семь ребенок во мне связывал любую близость с принуждением и болью, потому что во время секса Миранда кричала так, будто ее режут.

Я легко терпел поцелуи, потому что страшила меня лишь возможность продолжения. Фильмы назывались «для взрослых», и повзрослеть я боялся больше всего. Думал, едва стану старше, Эрик придет не только чтобы засунуть язык в мой рот и помастурбировать.

Когда мне было семь, я уже понимал, что в меня можно засунуть кое-что еще. И как больно при этом будет. Может, я не до конца понимал, чем отличен гетеросексуальный половой акт от того, какой мог выпасть на мою долю, зато мне здорово удавалось представить, как я умираю от