обернулась и встретилась взглядом с Глебом. Он улыбнулся: — А я смотрю, вы или не вы? — Он сгрёб в охапку цветы из ведёрка и протянул Фаине.

— Разрешите вам преподнести?

Она покачала головой:

— Нет.

Он ненадолго огорчился, но тут же просиял:

— Ну и не надо. Раздадим цветы тем, кто грустит.

Он выбрал в толпе прохожих женщину с усталым лицом и протянул ей несколько веточек:

— Разрешите вам подарить. И вам, и вам.

Глеб дарил цветы, и Фаина видела, как глаза женщин вспыхивают радостным изумлением. Последняя сирень досталась маленькой старушке в чёрном платье, и она приняла её со старомодным величием.

— Благодарю вас, молодой человек. — Подслеповато заслонившись от солнца, старушка посмотрела на Глеба и удивлённо сморщила лоб. — Ну и ну, не ожидала увидеть вас здесь, Глеб Васильевич. Уж вы-то точно должны гулять по Елисейским Полям.

— Увы, мадам. — Исподлобья глянув на Фаину, наблюдавшую за раздачей сирени, он коротко произнёс: — Наверное, я должен объясниться?

— Вовсе нет. — Фаина пошла вперёд, и он встал рядом. — Мне нет дела до вашей жизни, товарищ Глеб.

— И всё-таки я расскажу, а вы решите, стоит ли вам дальше со мной общаться или лучше перейти на другую сторону тротуара. — Он ненадолго замолчал, пропуская вперёд гибкую девушку в зелёном платье. — Дело в том, что моя фамилия Сабуров. — Он скользнул взглядом по массивному зданию на набережной, и Фаина вдруг обратила внимание, что на фасаде тусклым золотом горит потёртая надпись «Банкирский Дом Сабуровых». — Да-да. Этих самых, — подтвердил он. — Я младший сын и единственный из семьи, кто остался в России. Родители успели уехать из страны в самом начале революции, брат пару лет назад подался в Крым, оттуда эвакуировался в Турцию и, по слухам, благополучно осел в Америке. А я решил остаться. — Он слегка развёл руками.

— Жалеете? — тихо спросила Фаина.

— Нисколько. — Он пожал плечами. — В эпоху перемен жить трудно, но интересно. И кроме прочего, — он иронично улыбнулся, — мне нравится работать жестянщиком.

«А ведь пять лет назад я называла бы его барином, — вскользь подумала Фаина, — а теперь беседуем на равных».

Однажды ей довелось мыть лестницу в роскошном особняке одного банкира. Ступеньки были из чистого мрамора, с какими-то особенными, серебристыми прожилками, напоминающими ледовую корочку. Витые перила украшены коваными чугунными розами, а на резной камин в зале хотелось любоваться, как на картину. Сама банкирша несколько раз прошла мимо, едва не задев Фаину краешком лилового шёлкового платья и обдав тонким ароматом духов.

— Говорят, её туфли подбиты золотыми подковами, — шепнула напарница, что чистила бронзовые прутья, которые придерживали ковровую дорожку.

Где теперь та банкирша?

В промелькнувшем автомобиле Фаина внезапно увидела Ольгу Петровну. Ольга Петровна тоже её заметила и скупо кивнула.

— Знакомая? — спросил Глеб.

— Мать моей дочки, той, для которой я доставала барсучий жир.

Глеб в изумлении поднял брови:

— Фаина, вы говорите загадками.

Фаина пожалела о своих словах, потому что не хотела делиться горем с посторонними, но коли уж он первым открылся ей, то ничего не осталось сделать, как вздохнуть и начать рассказывать.

* * *

«Удивительно, что я сумела заметить Фаину среди толпы», — вяло подумала Ольга Петровна, потому что засыпала на ходу. Она пыталась бороться со сном, тупо уставившись на дорогу. Но дома сливались в одну линию, и сознание на несколько секунд проваливалось в чёрную дыру, откуда его возвращал автомобильный сигнал — шофёр Григорий обожал нажимать на клаксон.

Полчаса назад Ольга Петровна с группой товарищей вернулась из Москвы, где провела несколько утомительных дней, наполненных выматывающей суетой и интригами. Как заметил Савелий Кожухов, Ленина перестало устраивать усиление наркомвоенмора Троцкого, и он стал сколачивать твёрдое большинство в ЦК, возвысив врагов Троцкого — Зиновьева, Каменева и Сталина. Троцкий, само собой, возмущался, направо и налево рассыпая обвинения в двурушничестве и стараясь привлечь на свою сторону колеблющихся.

Не обошлось и без скандала. Возмущённая разгромом Одесской партии анархистов, анархистка Эмма Гольдман в знак протеста пронесла на заседание цепь и собралась приковать себя к сиденью на трибунах. Насилу отговорили. Кронштадтское восстание, НЭП, продолжение террора и нетерпимости сеяли панику у многих партийцев. Крупный деятель Коминтерна Новомирский швырнул свой членский билет на стол и хлопнул дверью. Другой коминтерновец сбежал через польскую границу во Францию, оставив записку, что уехал в «привлекательную загнивающую буржуазную демократию, где по крайней мере можно думать вслух»[30].

Волей-неволей им, товарищам из Петрограда, приходилось приспосабливаться и лавировать между группировками, и к окончанию поездки Ольга Петровна поняла, что ещё чуть-чуть, и она свалится с приступом мигрени. Одна радость — в Москве не донимали звонками с просьбами о помощи. В Петрограде звонили приятели и приятели приятелей, бывшие друзья, сослуживцы мужа, соседи по даче — словом, все, кому было известно её место службы в Петросовете.

После Кронштадтских событий террор усилился. ЧК в поте лица выискивала и ликвидировала заговорщиков, не особенно разбирая, кто прав, кто виноват. Ольга Петровна была потрясена, когда узнала, что расстреляли профессора географии Таганцева с женой, милой и мягкой Наденькой. Ну какие они заговорщики? Как-то раз они с мужем пили у Таганцевых чай, и Владимир Николаевич горячо расписывал своё исследование почвенных зон в Фергане и азиатских ледников.

Но окончательно Ольгу Петровну добило известие, что среди девяноста шести человек, казнённых по делу Таганцева, оказался поэт Николай Гумилёв. Нельзя сказать, чтобы она его близко знала — виделись пару раз у общих знакомых, но ещё со времён незабвенного Пушкина смерть поэта представлялась каждому русскому интеллигенту подлинной трагедией нации.

«Государство, убивающее профессоров и поэтов, обречено», — подумала она тогда. Вслед за Таганцевым и Гумилевым некстати вспомнились убиенные священники — отец Пётр Скипетров и отец Философ Орнатский. К отцу Философу[31]она однажды подходила под благословение, а с его расстрелянными сыновьями Борисом и Николаем дружил сослуживец мужа. После тех новостей Ольге Петровне стало так тошно, что она забилась с головой под одеяло и долго и страшно рыдала, терзая зубами уголок подушки. Одна надежда — что новая экономическая политика повернёт страну на нужные рельсы и прекратит репрессии: пока результаты экономического эксперимента казались превосходными. Один за другим, как грибы после живительного дождя, открывались коммерческие магазины и рестораны, а на рубль можно было купить неслыханную вещь — вполне съедобные пирожные с масляным кремом. Вот что значит денежная реформа и обеспечение рубля золотом! Год назад, когда правительство стало обсуждать реорганизацию Госбанка, подобное казалось невероятным.

Народ вздохнул свободно, люди заговорили о возвращении к благополучию. Но зато в партии чувствовалась растерянность и летел