ропот участников Гражданской войны, которые не понимали, за что они проливали кровь, если буржуи и лавочники возвращаются на заводы и за прилавки?

От мыслей, кружащих голову, Ольга Петровна стала временами впадать в тяжёлую хандру, спасаясь лишь тем, что загружала голову работой.

— Что-то ты, старушка, совсем загрустила, — заметил Кожухов. С места рядом с водителем он повернулся вполоборота и посмотрел в Ольге Петровне в глаза. — Знаю, о чём ты думаешь, сам не в восторге от многого. — Он покосился на шофёра, явно раздумывая, продолжать ли разговор при нём. Но потом грустно усмехнулся. — Но подожди, образуется из этой кровавой каши великое дело наше. Выдюжим, выстоим. Россия ещё покажет всему миру, каков должен быть путь в будущее!

Ольга Петровна бездумно кивнула, потому что не знала, что ответить. Она хотела горячего чаю, ванну и спать, да так, что не вылезать из постели целые сутки.

* * *

Накануне переформирования подразделения ЧОН Фёдор Тетерин попал в нешуточный переплёт, который вполне мог закончиться на кладбище под звуки выстрелов траурного салюта. Едва он вышел покурить на крыльцо, как из ельника навстречу шагнули двое.

В кромешной тьме Фёдор смог разглядеть лишь огонёк своей папиросы, что упала из рук на траву. Ни лиц, ни голосов обидчиков не запомнил, но молотили его знатно, что горох в крупорушке. С последним ударом — он пришёлся как раз в раненое плечо — раздался негромкий голос: «Это тебе за Марусю».

Зажимая рукой рану, набухающую кровью, Тетерин отшатнулся на ступеньки:

— Не нужна мне ваша Маруся!

— Потому и получил.

Тени исчезли в шорохе листвы так же крадучись, как и возникли, а он сидел, раскачивался от боли и понимал, что бит по заслугам. Если бы с его сестрёнками кто решил побаловаться, то он бы не так отделал, а тут хоть в живых оставили.

К утру у Тетерина начался жар, и командир отправил его в лазарет, где местный доктор покачал головой, едва касаясь кончиками пальцев, исследовал рану и негромко сообщил:

— Уж не знаю, обрадует это вас, товарищ красноармеец, или огорчит, но на ближайший год вы отвоевались.

Через две недели с продовольственным аттестатом в кармане и литерой на проезд Фёдор прощался с товарищами. В вещевом мешке за плечами лежали пара сухих таранек, полтора фунта чёрного кислого хлеба с просяной лузгой и три пачки фабричной махорки.

— Сперва доедешь до Калуги, оттуль до Москвы. Потом добирайся до Твери, а там до Петрограда рукой подать. Ты парень сообразительный, не пропадёшь. — Комиссар пытливо заглянул в глаза. — На гражданке чем заняться собираешься? Опять в Домком пойдешь?

— Не знаю, — честно признался Фёдор, крепко пожимая протянутую руку. — Куда партия пошлёт, туда и пойду.

— Это ты правильно сказал, красноармеец Тетерин, партии виднее, к какому делу человека приставить. Ну, бывай! — Комиссар замахнулся хлопнуть Тетерина по плечу, вспомнил про ранение и засмеялся. — Чуть не зашиб напоследок!

Выгоняя пот на лбу, в затылок светило летнее солнце. Ветра почти не было, и Фёдор с тоской вспомнил крепкий балтийский бриз, что не дозволяет жаре взять верх над каменным городом. Кирпичное здание вокзала и деревянная платформа оказались под завязку забиты народом, словно бы вся губерния разом собралась сняться с насиженных мест и рвануть в неведомые дали за лучшей жизнью.

Фёдор решил уехать с первым попавшимся поездом в нужную сторону. И ему повезло! Пять часов до Калуги он доехал на крыше пассажирского вагона, сплошь облепленного спекулянтами и мешочниками, пробирающимися в Москву. С высоты хорошо виднелись раздольные поля и леса в молодой листве. От разливов рек и высоты облаков захватывало дух и начинало казаться, будто он не красноармеец Тетерин, бывший чоновец, а свободная птица, что вольна лететь рядом с ветром. К вечеру, когда глаза стали слипаться, он положил голову на вещмешок и собрался прикорнуть, как вдруг поднялась паника. Вскочив на ноги, Фёдор увидел, как паровоз с их состава отцепляют и подают на второй путь, где бурлил голосами воинский эшелон, а пассажиры с мешками, кутылями и корзинками вприскочку через рельсы несутся к солдатским теплушкам мимо дымящихся железных камер-вошебоек[32]и кипятильников.

— Эй, служивый, слазь, приехали! — крикнул Тетерину какой-то бородатый мужичок с сундуком за плечами. — А не то три дня сидеть будешь.

Цепляясь за поручни, Фёдор спрыгнул на землю, сразу почувствовав, как плечо запульсировало болью. Только этого ещё не хватало! Он в сердцах сплюнул на землю и стал проталкиваться сквозь толпу к солдатской теплушке, откуда разносились разливы тальянки.

— Товарищи, выручите! Добираюсь домой после ранения.

Тальянка смолкла, и из двери вагона высунулся высокий чернобровый парень. Оценив обстановку, он протянул Фёдору руку, помогая взобраться внутрь, и только потом неуверенно сказал:

— Требуется взводного спросить да и документы твои проверить. Ты уж, браток, не обессудь, а то много буржуйской швали вокруг отирается. Третьего дня на станции Любань паровоз взорвали. Сам понимаешь — время неспокойное.

Проснулся Фёдор поздно ночью. Со стуком лязгнули буфера, заскрежетали колодки, поезд остановился. Из распахнутой двери теплушки тёмное небо высыпало на землю ведро звёзд одна другой ярче. Где-то далеко в лесу кричала кукушка, и вдоль состава летели крики часовых:

— Так точно! Всё в порядке, товарищ командир.

Подбив под голову вещмешок, Фёдор подумал, что не пройдёт и недели, как он войдёт в родной двор, взлетит вверх по лестнице и покрутит рычажок дверного звонка:

— Встречай, дорогая! Я вернулся!

* * *

Пройдя через замусоренные перроны Николаевского вокзала, Тетерин вышел на площадь Восстания, прежде Знаменскую, вдохнул запах городской пыли и зажмурился — до того стало хорошо!

Воевал, стрелял и отстреливался, валялся в госпитале и не задумывался, как сильно скучает по дому, по серому балтийскому небу, по извозчикам с красным кушаками (и когда они успели появиться?), даже по памятнику Александру Третьему, восседавшему на тяжёлом каменном битюге посреди пятачка на шумной площади.

Давно ли они с мальчишками бегали смотреть, как его устанавливают, а поди же ты — прошла целая эпоха, и не цари теперь правят в России, а народ! «Смело мы в бой пойдём за власть Советов», — прокрутился в голове мотивчик и затих, поглощённый звуками людского моря.

По кругу площади со скрипом бежали переполненные трамваи с «зайцами» на «колбасе»[33].

Закинув вещевой мешок, он перехватил цепкий взгляд беспризорника, который тут же отвёл глаза и демонстративно отвернулся.

«Знаешь, дружок, что здесь тебе не обломится», — подумал Фёдор.

— Эй, товарищ, тебе куда? Прокачу как барина, — дохнул чесноком ражий извозчик с каурой кобылой, у которой на уздечке кокетливо