забыла о тебе. Пока я жива, это невозможно.

От разговора с фотопортретом из глаз ручьями хлынули слёзы. Надя утирала их руками, всхлипывала, сморкалась, и когда наконец надела на себя первое попавшееся платье, то обнаружила, что выглядит как чучело с аптекарского огорода. Да и пусть. Если нет Серёжи, то не имеет никакого смысла держать фасон и припудривать носик.

В последний раз она была в Мариинском вместе с ним. Это было вскоре после Брусиловского прорыва, когда петроградцы думали, что наступил перелом в войне и вот-вот будет подписан мирный договор. Газеты разразились каскадом победных заголовков, люди на улицах поздравляли друг друга, ну а они с Серёжей решили отпраздновать торжество русского оружия походом в театр. Из экономии купили места на галёрке, вместе с разночинной публикой. Серёжа надел серый костюм, а она сиреневое шёлковое платье с тонкой ниткой розового жемчуга.

В тот день в театре давали «Скифскую сюиту» Прокофьева. Нарочито грубые тона деревянных духовых инструментов сливались то с флейтой-пикколо, то с глиссандо арф и непрерывным звуком ударных, схожих со стуком сердца. Серёжина рука лежала на её руке, и иногда он нежно пожимал ей пальцы.

Больно вспоминать, но накануне визита в театр они поссорились из-за сущей ерунды. Надя тихонько застонала: Боже, Боже, какая я была глупая! Почему никто не сказал мне, что наступит день, когда Серёжи не будет рядом? Разве могла бы я ему перечить или дуться по пустякам, могла бы капризничать? И не дотянешься теперь в прошлое, чтобы исправить ошибки, не долетишь, не догонишь, не распахнёшь руки, чтобы обнять, прижаться лицом к груди и больше никогда-никогда не отпустить любимого от себя…

* * *

Звуки музыки манили и зачаровывали, танцовщики в ярких костюмах воспринимались как пришельцы из сказочного мира, но Лидочке никак не удавалось сосредоточиться. Скосив глаза влево, она взглянула на лицо Нади. Та сидела подавшись вперёд, и её губы подрагивали в болезненной улыбке, какая иногда бывает предвестником слёз.

Справа сидел Глеб. Лидочка старалась не смотреть в его сторону, потому что сердце начинало биться как-то по-особому, быстро и горячо.

Они сидели на прекрасных местах в пятом ряду партера. Впереди расположился взвод красноармейцев. Выпрямив спины, они сурово молчали и переговаривались лишь изредка. Зато у сидящих позади девушек, по виду работниц, рот не закрывался. Лидочка недовольно нахмурилась.

— Товарищи, у вас нет революционной сознательности, — повернулся к болтушкам Глеб. После ответного хихиканья на несколько минут наступила тишина, а потом раздалось шелестящее щёлканье семечек.

— Надеюсь, они плюют их не на пол, — тихонько заметила Надя.

Ещё перед спектаклем Лидочка обратила внимание, что публика в зале поменялась местами: те господа и дамы, что прежде занимали партер, теперь теснились на галёрке, а рабочий класс и мелкие чиновники переехали в партер. В царской ложе рядом с дамой сидел кудреватый господин с бородкой клинышком. Перед началом спектакля партер устроил ему овацию, и господин, или товарищ, приветственно махнул залу рукой.

— Кто это? — невольно вырвалось у Лидочки, и Глеб неопределённо развёл руками:

— Понятия не имею, видимо, кто-то из вождей революции.

Когда на сцену выехала разукрашенная цветами ладья, девушки с заднего ряда восторженно взвизгнули, и Лидочка невольно поморщилась, тотчас услышав легкое дуновение у своего уха.

— Не судите строго, Лидочка, они обязательно научатся себя вести, — едва слышно проговорил Глеб, и от его дыхания у Лидочки по шее побежали мурашки.

Вскользь она обратила внимание, что Надя приметила её замешательство, и смутилась ещё больше. Во время антракта Лидочка не знала, куда девать руки, теребила то платочек, то мамин ридикюль, и приободрилась, лишь расслышав в свой адрес замечание двух дам в старомодных платьях: «Удивительно привлекательная девушка, есть в ней нечто тургеневское!»

Лидочка не понимала, что с ней творится, ведь она ни в коем случае не влюбилась в Глеба Васильевича. Он был красивым, загадочным, но слишком взрослым и недосягаемым. Фаина сказала, что он жестянщик, и это ещё больше разжигало Лидочкин интерес, потому что в мыслях рисовалась некая романтическая, а может статься, и трагическая история разлучённой любви и ненависти. А может быть, он проиграл состояние в карты и поэтому не эмигрировал. Или, наоборот, остался, потому что не смог покинуть могилу безвременно почившей невесты и теперь ходит туда лить слёзы и вздыхать при луне.

Стараясь прикрыть любопытство, Лидочка напряжённо ловила каждое движение нового знакомого, поворот его головы, быстрые взгляды, интонацию голоса.

Когда в фойе к их компании внезапно подошла полная пожилая дама в трауре, Лидочка затаила дыхание.

— Глеб? Ты? Боже мой! — Дама протянула руку, и он летуче приложился губами к запястью. С ней и Надей дама поздоровалась кивком, всё внимание посвятив Глебу. — Я не поверила своим глазам! — У дамы на верхней губе выступили бисеринки влаги, и она достала веер. — По Петрограду о вашей семье бродили разные слухи: одни говорили, что ты арестован, другие — что принял постриг, третьи уверяли, что видели тебя на корабле в Америку.

— А я всё время был тут. — Глеб быстро пожал плечами и перевёл разговор на спектакль: — Как вам понравилась прима-балерина? Мне кажется, она ещё не доросла до ведущей партии.

Лидочка поняла, что он хочет отделаться от разговора, но дама не отступала.

— Глеб, а где родители? Брат? — В ожидании ответа дама интенсивно замахала веером, распространяя вокруг крепкий аромат пота.

— Ирэна Валерьяновна, вы понимаете, что в наше время неведение — благо? — вывернулся Глеб.

— Понимаю. — Дама сделала многозначительную паузу, во время которой Глеб успел поспешно ретироваться за спину Нади и Лидочки.

Услышанный разговор с дамой окончательно заинтриговал Лидочку, и всё второе отделение она пыталась сообразить, кем же на самом деле является таинственный новый знакомый и кто скрывается под личиной простого жестянщика?

* * *

Смело товарищи в ногу,

Духом окрепнем в борьбе!

В царство свободы дорогу,

Грудью проложим себе! —

выводил отряд чоновцев, чеканя шаг на пыльной дороге. Когда Фёдор пел, то из глотки помимо его воли вырывался то ли крик, то ли рёв, мало похожий на мелодию. Петь соло, как Васька-гармонист, он бы не рискнул, но в строю его голос звучал весомо и громко.

От недавнего ранения плечо ныло глухой болью, и Фёдор старался подвинуть ремень винтовки поближе к шее, подальше от раны. Командир обещал три дня отдыха, поэтому у всех красноармейцев было приподнятое настроение. На улице месяц май подкидывал на штыки винтовок яркие блёстки солнечных лучей. По обочинам дорог вылезала мягкая зелёная