утешал, плакал вместе с ними, молил Бога, но как он мог успокоить всех страждущих, если в самой Церкви — теле Христовом — шёл разброд и шатание? Раскольники называли себя обновленцами, или «Живой церковью». Отец Пётр обратил взор к распятию и положил низкий поклон:

— Прости им, Господи, ибо не ведают что творят, — хотя чётко осознавал, что они ведают, ох как ведают! Разве можно в трудное для России время, когда рушатся устои и падают троны, допустить, чтобы единственный островок твердыни уходил из-под ног? Куда бежать людям? Где спасти свою смятенную душу, если само священство мечется, аки огонёк свечи на ветру?

Опустив голову, женщина покорно ждала. Потом наклонилась к девочке и что-то тихо сказала. Девочка кивнула, подошла к иконе и неловко приложилась лбом к киоту, крестообразно распластав по сторонам ручонки.

Отец Пётр вышел из алтаря и подошёл к женщине. Хотя она начала посещать службы недавно, он успел запомнить её лицо среди толпы прихожан. Женщину звали Фаина, и она хотела знать, пойти ей учиться или нет. Простой вопрос, на который прежде он ответил бы без колебаний: «Ну, конечно, учиться! Ученье — свет». Но теперь, когда идёт подмена понятий и совесть заменяется революционной необходимостью, а милосердие рекомендуется применять лишь для «своих», кто и, главное, чему может научить эту скромную женщину, и выстоит ли она под натиском пропаганды?

Вздохнув, отец Пётр положил руку на головку девочки, что осторожно, одним пальчиком, исследовала его епитрахиль.

— Фаина, а вы хотите учиться?

— Очень хочу, батюшка! — Она на секунду зажмурилась и тут же распахнула голубые глаза. — Но если вы не благословите, то не пойду.

«Удивительное смирение и прямота, — подумал отец Пётр. — Такая, пожалуй, выстоит, не сломается».

И всё же он медлил, понимая, что своим «да» обречёт её на сложный путь взлётов и падений. Гораздо более сложный, чем судьба тихих неприметных тружениц, с каких и спросу немного, а в том, что грядут грозные времена, отец Пётр не сомневался.

* * *

— В этот раз задание лёгкое, можно сказать, пустяковое, поможем раскулачить хутор и к обеду вернёмся, — произнёс Фёдор Тетерин вроде бы как не обращаясь ни к кому, а на самом деле для Маруси, которая крутилась рядом: то бегала со стопками белья, то убирала посуду со стола. Председатель Реввоенсовета верно скумекал, кого отправлять на обеспечение отряда чоновцев, и комсомолочки были как на подбор — ясноглазые, бойкие, краснощёкие. Сразу видать, что на вольном воздухе росли, а не у фабричных труб да по сырым подвалам.

На всякий случай комвзвода Перетрухин приказал взять на задание тачанку, запряжённую конной парой. Пустыми подводами для вывоза имущества обеспечивал местный Комитет бедноты. Вышли с обозом задолго до полудня. Утренний свежий ветерок ласково ерошил волосы и забирался за шиворот, холодя шею. Солнце пока не вошло в силу, поэтому по просёлку шагалось широко и упруго. Лес по сторонам дороги был по большей части густой, хвойный, с разлапистыми елями, что кололи своими иголками прозрачный воздух. Кое-где по низинам ещё остались бело-синие брызги подснежников, но в канавах уже набирали силу ярко-жёлтые бубенцы купальниц, и совсем скоро по всему лесу вспыхнет и заиграет праздничное летнее разнотравье, от которого захочется петь и любить.

— Хутор дюже богатый, — сыпал словами местный активист Митька Гвоздь, — ихний хозяин был управляющим у барина, да ещё пенькой приторговывал и сало топил. Говорят, погреба у них по сию пору бочками с салом заставлены. И картоха у них лучше всех в округе родилась.

Это я доподлинно знаю, потому что маманя моя завсегда к ним по осени нанималась на подмогу.

— Хорошо платили мамаше? — спросил Перетрухин.

— Не обижалась, — откликнулся Гвоздь и потешно собрал губы в трубочку, — но всё равно кулаки— мироеды и эксплуататоры, потому как нет в них революционной сознательности. У нас, бедноты, ведь как? Мы горой за счастье народное, а они только о своей шкуре заботятся, любое зёрнышко в свою нору тащат. Ведь несправедливо это, когда у одних три лошади в конюшне стоят, а другие на козе пашут! — Он взмахнул сжатым кулаком. — Как есть эти Орликовы — мироеды!

Тетерину не нравился Митька Гвоздь с противной ухмылкой и бегающими глазами и не нравилось участвовать в раскулачивании. Одно дело — бой с вооружённым противником, и совершенно иное — слушать рёв детей и рыдания их мамок. В последний раз, когда раскулачивали хозяйство церковного старосты, в доме были две бабы — молодая и старая, парализованный дед и мальчонка лет семи-восьми. Дед на широкой деревянной кровати мычал, пытался встать и вращал глазами, явно не понимая происходящее. Молодая баба сидела посреди избы, опустив голову, и вскинулась только тогда, когда во дворе замычала корова.

— Корову берите, а козёнку оставьте. Дед окромя молока ничего в рот не берёт, — попросила старуха. Она была высокая, костистая, с яркими глазами и какой-то особенной, очень белой сединой, схожей с гусиным пухом.

Старуха покорно стояла рядом с мальчонкой, и её большие натруженные руки плетями висели вдоль тела. Фёдор старался не смотреть на её руки, похожие на руки его матери, с узловатыми костяшками, стёртыми от бесконечной работы.

Он как можно безразличнее сказал Перетрухину, что пойдёт во двор проследить за погрузкой.

Тот кивнул:

— Иди, там ребята погреб вскрыли, помоги выносить.

Закинув на плечо винтовку, Фёдор заглянул в погреб, где копошились приданные отряду комсомольцы, и убедился, что вся добыча составила пару мешков картошки, мешок зерна и половину бочонка растительного масла.

Когда бойкая девка в красной косынке выволокла в подводу часы с кукушкой, Фёдор отвернулся и достал папиросу.

— Что, жалеешь их? — протянув огонёк, кивнул в сторону дома комиссар отряда. — Зря. Они нас при случае не пожалеют — ткнут вилами в спину и поминай как звали. Вот, смотри, что товарищ Ленин прислал нашим пензенским товарищам, так и нам надо действовать.

Комиссар достал из кармана сложенную бумагу, бережно разгладил её ладонью и протянул Фёдору.

«Товарищам Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам. Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят «последний решительный бой» с кулачьем. Образец надо дать. Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать их имена. Отнять у них весь хлеб. Назначить заложников — согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков. Телеграфируйте получение и исполнение. Ваш Ленин»1.

— Да я понимаю, — вяло отозвался