А ласка — это другое дело. Ласка — что умственная, что сочувственная — мне от Бабушки досталась».

Наутро Бабушка не проснулась. Воскресенские созвали на похороны всю полунищую эмигрантскую Прагу. Знакомых не ожидалось, и сразу после того, как Тея поцеловала холодную руку усопшей, мы уехали.

Всё обрывками, знаете… Но приведи меня туда, на дорогу в Хвалы, я вам точно скажу, где какой камень лежит.

Так вот, смерть Бабушки облегчила жизнь русофилам. Они решили выпустить последний школьный класс и закрыть интернат. Деньги направлялись отныне на нужды их газет и типографии.

Тея металась как безумная в поисках помощи. Все партии и союзы качали головой и твердили, что прорусская пропаганда сейчас важнее, а воспитанниц примут обычные гимназии. Керенский на письмо не ответил, а из канцелярии Масарика прислали уведомление, что средствами теперь распоряжается Русское общество и им виднее.

Мы пробились к председателю Русского общества Петрику, и Петрик, уже явно наслышанный о просительнице, перегнулся через стол и спросил Тею: «Позвольте личный вопрос. Не думали ли вы отдохнуть от многолетнего педагогического труда? Подумать, к примеру, о родительских наслаждениях вашего с господином Ирой брака?»

Тея поднялась и вышла. Я нашёлся сказать только, что роспуск интерната для бедных губит репутацию всего русского дела. Петрик скривился и стал перечислять причины. Первым шло соображение, что детей из русских семей в обоих заведениях училось мало, потому что принципом набора был «дурной интернационализм». Спорить о чём-либо было бессмысленно, и я тоже ушёл.

Через месяц председатель по-отечески и оттого ещё более лицемерно напутствовал последних выпускниц интерната. Все обнимались с Теей и воспитательницами и плакали, а на следующий же день из здания вывезли мебель.

Тея вышла из ворот с чемоданом, я подхватил его, и мы молча направились ко мне на квартиру — жить, то воспаляясь любовью, то как брат с сестрой.

Вокруг бушевало чёрт знает что, несущее лишь разочарование, но камин по-прежнему грел, и мы часто сидели у его жерла, кормя огонь чурбачками и стараясь начертить на россыпях пепла своё будущее. Соседи, как и Петрик, считали нас супругами. Мы же искали, куда бежать.

Бабушки больше не существовало, и ужгородский интернат закрыли под таким же предлогом, как и мукачевский, несмотря на сопротивление родителей воспитанников и петиции от американских жертвовательниц. Учительницы разъехались, получив места в Хусте и Прешове. Футбол более не захватывал меня, и я отдал свои перчатки и форму одному из «соколов». Вместо меня «Слован» нашёл другого вратаря.

Тея вновь снеслась с парижскими безвластниками. Редакция «Дела труда» эмигрировала в Чикаго, так как анархистов стали преследовать, но несколько человек всё же остались во Франции. Они отвечали, что выживают с трудом и только что похоронили Махно, умершего от туберкулёза. Нас они призывали бороться на месте, в Подкарпатье, поскольку, по их мнению, здесь жило много русскоговорящих людей, не запуганных при этом тиранией большевиков. Но самое интересное, по мнению парижан, происходило в Испании, где началось наступление социалистов на капитализм и буржуазию.

В ответ Тея сообщала им здешние новости. Подкарпатье терзали схватки русофилов и украинофилов. Ненавистью заразились даже дети. Косые взгляды русских «соколов» и украинских «пластунов» друг на друга перешли в драки на задворках мебельной фабрики. Разбирательства учителей показали, что эта взаимная толкотня как бы не идейная, но все понимали, что драки начались именно что из-за национальных оскорблений.

Письма Теи были горьки, но наличествовавшую картину она ничуть не приукрашивала. Вокруг нас бродили одурманенные чужими идеями толпы, и приходилось уговаривать себя, чтобы продолжать хоть какие-то действия, кроме возлежаний у камина.

Я решил, что не позволю себе превосходства ни над кем и буду заботиться о том, чтобы наладить в Подкарпатье самоорганизацию людей для взаимной помощи. Для начала я попробовал замирить «соколов» с «пластунами» и позвал их на лекцию о социальной роли футбола. Тея услышала об этом и засмеялась: «Ты неисправим, всегда стоишь у зеркала и видишь только себя».

Безусловно, я часто заглядывал в зеркало. Оттуда на меня смотрело лицо человека пожилого… Знаете, каков точный смысл этого слова в русском языке? Ещё не старость, но конец той части жизни, в которой ты успеваешь совершить что-то важное.

Я очень хотел успеть, распереживался из-за этого, постоянно метался в сомнениях, довольно-таки вяло пропагандировал «соколов», пытаясь подтачивать откровенно враждебный по отношению к инородцам уклон Русского общества. Приложить к агитации свою страсть не вышло, к сожалению; вместо этого я пришёл в уныние и стал донимать Тею.

Бархатные фантазии детства, образы из святочных и английских книжек, возможно, ранняя смерть матери — всё это толкало меня к уютному идеалу любви, а Тея ему решительно не соответствовала. Её такая постановка вопроса вообще возмущала. Идеал вытеснял её личность — настоящую её, такую, какая она была, — и она считала, что я в самом деле обожаю не её, а безымянный образ, который несу в сознании всю жизнь.

Этот образ, добавила она однажды, у вас не только умственный, но и плотский, вы раб своего неосознанного влечения. Разозлившись и желая её ранить, я крикнул, что она холодна и умственно, и плотски и поэтому не способна любить безоглядно.

Обычно презрительная к таким глупостям Тея на этот раз рассвирепела: «Как же вам важно быть молодцом! И что вы можете понимать в истинном наслаждении! Вы были гибки, сменили свои замшелые взгляды на новое содержание и стали любопытным — но вам так и не удалась любовь без собственничества, без того чувства господства, которое главный враг всякого безвластия!»

Я опешил, но вообще-то удивляться было нечему, потому что внутренне я всё знал про себя: да, чувство власти есть сладчайшее из чувств, и трудно заменить его анархическими идеалами. «Что же, — пошёл я на попятную, — безвластие познаётся не сразу и в личностном смысле является длящейся работой».

«Ревский», — сказала Тея. «Что?» — не понял я. «Ревский — так зовут человека, к которому я ни секунды не была холодна, особенно плотски, как вы изволили выразиться. Мы смертельно рассорились, и я ненавижу его, он предатель, он покинул наш кружок и меня в трудную минуту, но это не важно, потому что, позови он меня сейчас, я бы бросилась, не размышляя, хоть в Антарктиду — как раз таки безоглядно! И боже мой, я не знаю, зачем трачу свою жизнь на прозябание здесь, в этом бессмысленном краю».

Я почувствовал, что становлюсь убийцей и могу прямо сейчас — а не где-то в бою посреди снежной степи, — да, прямо здесь, дома, у нашего милого камина, зарезать её. Настолько легко оказалось меня уязвить смертельно…

Извините! Если что-то и тяжело