федерации надлежит брать на себя попечение о здоровье граждан и следить за промышленниками, которые норовят заигрываться на биржах и зарабатывать сверхприбыли на тех же земледельцах. Свобода же предпринимательства и личная собственность остаются нетронутыми. Если людям не давать владеть их кровом и орудиями, то владеть ими придётся некоей коллективной сущности, которая, получив власть над имуществом миллионов, превратится в то же самое государство, но под вывеской безвластия.

Итого, каждый город и волость остаются предоставленными себе, со своими верованиями, обычаями и языком, — но находятся под общим контролем. Чтобы не нарушать сложившиеся границы государств, можно зафиксировать их навечно и взять за основы деления на штаты, которые посылают в мировой совет своих делегатов. Перед этим следует разлучить автономии и втянувшие их в себя крупные государства — к примеру, здешние Фенцик и Бродий не отказались бы от выделения Подкарпатья в независимый край.

Но всё это, конечно, произойдёт не скоро. Останавливать националистов сейчас — всё равно что отнимать у голодных хлеб. Пока они не насытятся, не придут к той простой мысли, что государство, господин и бог суть одно и то же: требуют полного подчинения, а однажды и жертвы.

Люди просто отучаются (или вовсе не научаются) думать и подвергать сомнению каждый предмет и понятие, на который падает взор. Нет, им легче прильнуть к источнику власти и прожить жизнь, служа целям, придуманным жрецами государства для поддержки их жреческих интересов.

Бабушка оказалась права: национальные государства — такие же враги, как капиталисты. Война, которую все ждут, возможно, что-то сдвинет и заставит многих отрешиться от мелкой выгоды. Если новейшие оружейные изобретения не сотрут нас в порошок, то после окончания войны развернётся борьба за новые формы жизни в Европе, а за ней и в остальном мире — и пусть это будет всемирная федерация, а не эрзац-демократия под присмотром капиталистов…»

В некоторых письмах я распалялся и приписывал к теоретическим постулатам всякие интимные излияния, стараясь, впрочем, сдерживаться. После депеши в августе 1938 года Тея замолчала, но вряд ли причина заключалась в моей чрезмерной страсти. Газеты кричали, что республиканцы замкнуты в Каталонии и в ближайшее время будут атакованы. Наверное, что-то уже случилось…

Длилось засушливое лето. Мне было худо без Теи и писем. В душной темноте мерещились её белые плечи. Я был готов ехать к ней уже и нелегально, без билета и с бесправным паспортом, хотя все въезды и выезды в Испанию были с начала войны закрыты, — знать бы только куда.

Когда Венский арбитраж передал подкарпатские земли Венгрии, русофилы приняли известие со сдержанным одобрением. Мол, не худшее: венгры дадут жить. Я понял, что могу опоздать и пора ехать в Испанию — пусть не зная толком языка, пусть рискуя попасться как подозрительная персона, — но не сидеть здесь.

Я снёсся со старым пражским знакомцем Ксенофонтовым, который состоял в Русском общевойсковом союзе, с целью вызнать, кто у них воюет на стороне испанских националистов. Выяснилось, что Ксенофонтов ныне состоит в другой организации, Русском союзе участников войны, под начальством известного мне по галлиполийскому лагерю генерала Туркула. В письме Ксенофонтов любопытничал насчёт обстановки в Подкарпатье, где их союз пока не имел представителей.

Обстановка же развивалась самым угрожающим образом. Как только я послал Ксенофонтову ответ, что я как офицер всегда к услугам его Союза — присовокупив вопрос о членах организации в Испании, — так почти сразу же королевская гвардия прибыла в Мукачево. Венгры начали арестовывать русофилов, как, впрочем, и украинофилов.

Увидев незнакомые, болотного цвета пилотки с двумя пуговицами у конторы и заслышав встревоженные голоса Вальницкого и его секретаря, я вернулся домой. Размышляя, успею ли взять деньги в банке, я стал лихорадочно кидать вещи в чемоданы. Под окнами раздалась венгерская речь, застучали по лестнице сапоги, и я понял, что не просто опоздал, а попался.

В крытом грузовике уже сидели несколько человек, среди которых отыскался знакомый, бывший центрфорвард из «Слована». Я придвинулся и спросил, что говорят, куда едем. Эти, кивнул форвард на кабину, поминали Будапешт, но кто ж его на самом деле знает.

Он оказался прав. Собрав целую кавалькаду из автомобилей, военные повезли нас в будапештскую тюрьму.

Ночи уже были холодны, и, хотя в фургоне все прижимались спинами друг к другу, я замерзал. Скорчившись и стуча зубами, я думал об одном: надо было попросить соседей забирать письма. Я и так потерял Тею, а теперь её голос будто вынули из сознания и швырнули через борт в канаву, где прыгали звёзды.

10. …b6

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, 75016, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

Вы, Аста, приехали в Менхегоф позже, когда кончились первые скрининги и едва ли не пол-лагеря рассеялось. Одни бежали, не дожидаясь проверок, другие не вынесли унижений и поддались на уговоры репатриационной комиссии вернуться к Сталину. Я напишу об этом позже, а сейчас расскажу, что представлял из себя дипийский лагерь в самом начале.

Если выехать из Касселя по северному шоссе, справа потянутся холмы, а между ними домишки: милые, черепичные, словно никаких бомбардировок не было. Третий по счёту холм справа — это Дахсберг. За ним долина и ещё через километр другой холм — Шеферберг. Дальше вы помните: указатель Mönchehof, шлагбаум и вывеска Displaced Persons Camp, Team 505, UNRRA, а сразу за ними — барак администрации, то есть «тима».

Сначала никто не любил «тим». Директор, шотландец Маккой, его заместительница, француженка Дюлавиль, заведующие складом и транспортом — все они были честными, но случайными людьми, которые скрывались на работе в беженском лагере от своих неудач и бед.

Маккоя оторвали от семьи, к которой он рассчитывал вернуться сразу после «часа ноль», но вернуться не получилось, и отчасти поэтому он всегда был хмур и суров. Дюлавиль добивалась развода от неверного мужа, но тот чинил ей препятствия, всё время что-то требовал и всё никак не соглашался поставить оформить этот самый развод. Таковы же были и прочие. Каждый из них взял себе русских помощников, и скоро мы с «тимом» доверяли друг другу.

Но в самом начале, будучи наслышаны, что дипийцы воруют, Маккой и его команда отгораживались от нас. В лагере были введены строгие правила: вышел за территорию без пропуска — нагоняй; ушёл ещё раз — выселение. Правила эти напугали многих, поскольку по Германии колесила советская репатриационная миссия. Они увозили зазевавшихся беглецов из-под носа у американцев.

В долине между холмами спускалась дорога к деревне Менхегоф, её охряным черепичным крышам и колокольне. Справа и слева стояли двухэтажные дипийские бараки. Их