тела со всеми присущими ему членами. Гораздо интереснее умственное, а не телесное соприкосновение…»

Я не знал, что и сказать, но тут Тея прервалась и задумалась: «Хотя вы знаете… позже… ко мне временами подступало некоторое жжение в крови, и мне хотелось удовольствий. Я замечала, что меняюсь, и даже голос, цвет кожи моей меняется, возникает необъяснимое желание даже двигаться по-другому, и я вся оказывалась против своих разумных намерений плавной и нравящейся самой себе в зеркале. И вот тогда я определяла того, кто мне нравится так же, как я себе, и обращалась за любовью».

Такой ужас и осуждение, видимо, мелькнули в моих глазах, что Тея перестала ходить по комнате и уставилась на меня. «Ну что? Мы не принадлежим друг другу, и никто не принадлежит никому — почему же тогда я должна предъявлять права на кого-то или давать кому-то предъявлять их на себя саму? Хорош лишь сердечный обмен по добровольному согласию — что в браке, что без него».

Одновременно замирая, гневаясь и изводясь, я спросил: «Согласны ли вы на такой обмен сейчас?»

«Нет, — просто, будто говоря о покупке платья, ответила Тея. — Только когда захочу этого, — уточнила она, созерцая моё бешеное лицо, — но когда именно это случится, извините, я не скажу. И вообще, довольно скучно болтать на столь примитивные темы».

«Как это примитивные? — прошептал я. — Вы изводите меня дни напролёт». Тея недоумённо приподняла левое плечо: «Позвольте уже наконец людям быть такими, какие они есть, и не пытайтесь ничего предписать и заставить. Таким способом вы окажетесь ближе ко мне».

Однако всё вышло не так. Чем больше мы приникали друг к другу, тем сильнее меня выводили из себя её обычаи — например, обращаться только на «вы». Даже когда между нами появились поцелуи, Тея отстранялась и касалась пальцем своих губ, будто только что пробовала на вкус неведомое снадобье. Так хотелось шептать ей «ты» и все те последующие стыдные слова, которые шепчут в таких случаях мужчины и женщины друг другу, но Тея начинала сердиться.

Я был ужасно надоедлив и не верил в её холодность ко мне. После того как случился момент её недолгого преображения в существо, ищущее близости, и мы всё-таки довели дело любви до понятного финала, я впал в сентиментальность и спросил: желала бы она когда-нибудь для себя искомого всеми людьми семейного тепла, например наследников?

«Мне хватает интернатских, — тем же тоном, каким велела мне помочь на рынке с кукурузой, ответила Тея. — Я их люблю, но пока не вижу ничего интересного в рождении собственных детей — как, кстати, и в этих ваших утехах. То есть, безусловно, это приятно и даже будоражит, но… дайте, пожалуйста, тот номер „Пробуждения“, что я вчера отложила».

Вскочив, я швырнул об пол подушку и стал одеваться. Тея взяла зеркальце и поймала в него солнечный луч. Я намеревался уйти немедленно и перебирал в уме женщин, которые выказывали мне симпатию и в объятиях которых удалось бы забыть навсегда всю эту чертовщину.

«По моим наблюдениям, — молвила Тея, глядя в зеркальце и поворачивая его так, чтобы луч упал на мою физиономию, — вы раб вовсе не своей плоти и полового наслаждения, нет. Вы раб обожания и почитания, и вы хотите самой глубины власти, сердечного признания вас царём, а также господства через это признание. И более ничего».

Я удержался от любых реплик и выбежал на улицу. Там сыпал дождь и светили тусклые фонари, похожие на дольки лимона. Изрядно промокнув, я продолжал метаться по окрестным переулкам и искал ответ на все обидные слова. Но ответ не приходил, потому что я знал: на самом деле Тея права.

Моя прежняя жизнь была самонадеянной, а теперь я прикипал к чему-то особому, не похожему на всё остальное, и само сознание своего пребывания в авангарде свободомыслия награждало меня высшим удовлетворением. Я так исключителен! Но если взглянуть с другой стороны, что получалось? Бежал от того, чтобы оставаться рабом чужих мнений, однако остался им и зависел от того, признают ли другие мою власть хоть над чем-то или кем-то? Выходило, сама Тея, то есть её личность, была мне ценна ровно настолько, насколько позволяла мне поддерживать сознание своей оригинальности. Меня словно ударило током: в некотором смысле я не существовал. Я имею в виду, сам, как отдельный от других человек.

Оглядываясь на прошлое, начиная с той самой екатеринодарской лужи, я понял о себе вдруг что-то очень плохое. Никогда ни во что я всерьёз не верил по своему почину и убеждению — и, напротив, жадно искал красивую идею или дело, к которому можно прислониться и в чьи адъютанты поступить. Взять тот же футбол или кавалергардство. Меня вело желание нравиться, ловить чужое доверие и восхищение — для этого я подстраивался и лукавил, а собственных убеждений не имел. Да, я был восприимчив, я выгодно выбирал траекторию движения — но не свою, всегда присоединялся к чужой. И когда, если не теперь, настал момент, чтобы с этим покончить?

Примерно в те же дни Теины знакомцы Воскресенские прислали телеграмму, что Бабушка, не так давно переехавшая к ним, находится при смерти. Тея тут же отправилась в Прагу. Дождавшись конца недели, я тоже сел на поезд.

Развалины замка омывал ливень. Я рассчитывал, что от станции в Хвалы меня подхватит какой-нибудь фермер на телеге, но вместе с дождём пролились уже и сумерки, а на дороге так никто и не появился. Когда я добрался, насквозь промокший, до дома Воскресенских, уже совсем стемнело. Хозяйка повела меня переодеваться и рассказала по дороге, что Бабушка в беспамятстве.

Из гостевой комнаты вышла Тея. В первый раз я увидел её лицо, залитое слезами. Она была будто бы не своя, как автомат, но потом немного пришла в себя и сказала: «Пойдём к ней».

Бабушка лежала на высокой кровати. На лбу её блестели крапины пота. Она находилась в сознании и смотрела в окно, где, к сожалению, было черным-черно. Некоторое время она молчала, а затем повернула к нам восковое лицо и прошелестела: «Долго спала… Снилось, что я в артели с другими ловлю рыбу на большом озере. И так мне стыдно перед всеми, что у всех счёт рыбы правильный, а у меня недостаёт».

«А хорошо, что с матерью любви не случилось, — уже ночью, раздеваясь, говорила Тея. — Раньше я мучалась-мучалась этим, а потом подумала, что похвалы от старших мне и вовсе не надо. Вредно ждать, что тебя похвалят, потому что тогда ты всё время стремишься хорошей казаться.