сложили из материала, который Болдырев называл «шлакоблоком», и только три дома были деревянными: церковь, кухня и прачечная. Лагерь как бы спускался по склонам холмов и упирался в поля, которые фермеры потребовали обнести колючей проволокой.

Жили все в чрезвычайной тесноте, и спасителями хоть какого-то мира меж людьми стали американские серые одеяла. На человека полагалось четыре квадратных метра, но насельников приехало вдвое больше, и часто приходилось жить по две семьи в комнате. В таком случае несчастные протягивали верёвку и вешали вместо ширмы два сдвинутых одеяла.

Топили печь сообща, а трубы выводили в окна. Соседей за стеной было отлично слышно — стеной служил фанерный лист миллиметра в два толщиной. Ближе к зиме все начали утеплять окна и заодно обили стены войлоком, чтобы не чувствовать себя в одной комнате с сотней чужих лиц.

Население лагеря составляли наполовину такие же староэмигранты, как Рост, а наполовину — такие как я, то бишь сбежавшие от большевиков с поднемецких земель, а также восточные рабочие, которые не хотели возвращаться. Староэмигранты организовывались лучше: из них набрались артисты в театр, музыканты в несколько оркестров. Подсоветские же умело воровали.

Всю эту ораву поначалу содержали солидаристы, чья фирма протягивала канализацию в Касселе и строила американцам аэродром. Затем сами американцы стали присылать care-пакеты: консервы, мёд, сало, шоколад. Иногда из Америки прибывали костюмы, обуви, юбки, брюки, и в таком случае на столовой вешали объявление о раздаче.

Ужасно популярны были гадалки. Сразу же после открытия лагеря нашлись женщины со способностями, с особыми отношениями с картами. И вот засаленная судьба раскидывалась перед семьёй, чуть не передравшейся из-за выбора — оставить одеяло висеть, отделяя дочкин угол от соседней половины комнаты, или сшить из него пальто для матери.

Карты таинственно шуршали, и мертвенно-бледная казёнщина мыслей и деяний озарялась светом. Бессмысленность существования исчезала, и жизнь прояснялась — взгляд смещался на непонятное, пугающее будущее, где вроде бы никто ничего не обещал, но куда всё-таки можно заглянуть. «Вижу пароход», «незнакомые места, горы и домик». Я присаживалась на край койки, слушала и тихо плакала от того, что жаль — всех сразу.

Дипийцы вынуждены были делить свои переживания на то количество лиц, которое было перемещено в их комнату — а пожалуй, в две соседние тоже. Неловкие шуршания, всхлипы и иные звуки половой любви, разочарования из-за её неудач, тлевшие годами ссоры, тирания над детьми, раздражение стариков — всё смешивалось в единый поток, выливающийся в наши уши.

Ничего личного не оставалось, и беда, которая, казалось, объединяет, на самом деле всех разъединяла и ссорила. Солидарист Завьялов, едва не замученный в концлагере для антифашистов, так и сказал: «Здесь тоже кацет, только мучаем друг друга мы сами». Правда, после скринингов, когда вы уже приехали, стало чуть легче.

А самих скринингов все боялись. Первые комиссии заседали уже через три месяца после конца войны. Союзники договорились с большевиками вернуть всех их граждан, живших до войны на советской территории. Это значило, что всем прятавшимся пленным, рабочим, немецким служащим с семьями грозила погрузка в вагоны для скота и вояж в Сибирь.

Лагерь запаниковал. Украинцев, белорусов и прибалтов было не так много, и у всех тут же выкупили все документы. В ход шли золотые украшения, остатки драгоценностей, последняя пристойная одежда — что угодно, лишь бы достать незаполненный пропуск или аусвайс для проезда, куда можно вклеить свою фотокарточку.

Если с документами не получалось, беглецы вставали на путь отрицания: все документы утеряны, а жили мы, к примеру, в Риге. Для доказательства разрабатывали сложную легенду, и тогда к профессорам вроде вновь встреченного нами Полякова шли вереницы просителей. Те помогали выдумать биографию так, чтобы не подкопался ни «тим», ни советские. «Тим», правда, сообразил, что ждёт репатриантов, и, если допрашиваемые не хотели возвращаться, начинал подыгрывать их легенде.

Мы же с Ростом вывернулись проще. У него остался хорватский паспорт, а у меня — советский, с фамилией Алексашина. Мы заверили документы у мадам Дюлавиль, поехали в Кассель на продуваемом всеми ветрами поезде без окон и дверей и пришли в ближайший бургерамт как жених с невестой.

Город пропал, вместо него колыхалось море развалин, но бургерамт уцелел: резные лакированные двери, своды, поддерживаемые столбами с лепниной. Антураж нерушимой государственной машины портила трещина от потолка до пола, разрезающая кирпичную кладку как плоть.

Крошечная фрау вписала своими ручками наши метрики и, раскрасневшись от радости, поздравила. Она заметила, что приятно отмечать столь выдающийся рост числа браков между подданными разных государств, какой стал заметен в последние недели. Да, начался новый мир, и нам с вами в нём жить, герр и фрау Ельчаниновы. В дверь осторожно заглядывала ещё одна пара из лагеря.

Однако советские были хитрее. Репатриационная миссия быстро поняла, что при отсутствии всяких документов «тим» любого лагеря трактует легенду в пользу её сочинителя и пресекает провокации вроде «вот у нас ваше дело». «Тимы» знали, что никаких личных дел в этой чудовищной сумятице у советских обычно нет. Поэтому репатриационные офицеры прибегали к задушевности.

Товарищ с добрым голубым лицом выбирал для каждого свой тон: «Мы же слышим по вашему говору, что вы из-под Гдова. Мой вам совет… Не требование, а совет — возвращайтесь. Будете петь внукам русские песни. Жить на родной земле. Вокруг будет звучать привычная вам речь, а не тарабарщина. Вы никогда не выучите немецкий, а в Америку вас не возьмут — туда не всех приглашают. Привыкшие трудиться на земле люди американцам не нужны, а на родине над вами будут шуметь яблони — свои, не чужие. Вас встретят свои, понятные вам соседи. Спешите, пока родина великодушна. Родина победила зло, спасла от уничтожения весь мир и принимает назад своих сыновей. А потом вдруг передумает? Кто знает, как сложится обстановка».

И гдовский крестьянин начинал мяться, а иногда даже плакать. Да что крестьянин — свирепые, лютые враги коммунизма взвешивали вновь свои решения и передумывали думы о том, что теряют и какая доля их ждёт. Рыдала даже я, и Рост вцепился в мою руку, как будто я взаправду могла колебаться.

Многие выходили с комиссии, изменившись лицом, отмахивались на все уговоры и собирали вещи. Такие «возвращенцы» как заведённые спорили с соседями и не слушали никакие аргументы, настаивая, что слухи о пытках в фильтрационных лагерях — это лишь слухи и ошибки нам простятся, если наши руки не поворачивали оружие против своих. В конце концов, если родина сочтёт, что мы виноваты, так мы покаемся. Лучше быть наказанным на родине, чем мучаться среди чужих.

Грузовики стояли