божий дар даётся единицам, но сколько сил и здоровья он отбирает! А мой ученик, гляньте на него, тощ и тщедушен. В нём велик только дух.

Школяр и Боцман прикусили языки и больше ртов не открывали, покинув, как покорные грешники, каюту.

Зигмантович тут же щёлкнул внутренним замком и, закрыв дверь, грохнулся на рундук напротив возлежавшего Ясновидящего.

— Ну хватит! — крикнул он тому. — Талант! Всё удалось прекрасно! Эммануил, ты сыграл сегодня одну из лучших своих ролей! Я горжусь тобой. В московские театры тебе пора! Проговорилась твоя Циля о желании твоём перекочевать в оперетку. Ты будешь там выше всех на голову! Но у тебя враз появятся враги. А это нервы, дрязги, интрижки, подсиживание. Ты к этому не готов. У тебя талант другой. Ты — король Тьмы!

— Тьмы? — удивился и испугался Моня, уже сидящий на кровати и переодевающийся.

— Вот чёрт! Когда много говоришь умного, обязательно закончишь какой-нибудь дурью. Извини. Ты творец добра! Король Света! Так я хотел сказать.

И он, не сдерживая эмоций, обнял друга, который сам бросился в его объятия.

Они помолчали. Пришли в себя. Пришло время холодного рассудка.

— Аванс у нас в карманах и честно поделён, — произнёс Зигмантович. — Собственно, делать нам здесь нечего. Можно было бы, как обычно, махнуть уже домой. Поезд вечерний имеется. Я навёл справки. Но! — Он поднял перст вверх. — Предстоит ожидание эксгумации и опознания. Лишь после этого они простятся с нами. Следовательно, мы вынуждены бездельничать.

— Они ещё придут? — вздрогнул Моня.

— Да, запамятовал, чёрт возьми! — опять подскочил Зигмантович на рундуке. — И это всё от твоего искусства! Как сыграно! Ты прибавляешь с каждым разом! А что ты кричал на иврите?

— Выучил новые молитвы, — скромно опустил голову Моня.

— Молодец! Без понуканий работаешь над своим творчеством. Если я и чуть-чуть, — Зигмантович ущипнул тонкими пальцами бок товарища, — сомневался в тебе на первых порах, то это давно растаяло. А сегодня!.. Ты сотворил настоящее чудо!

— Полноте… — скромно сдержался Моня. — Вы-то всё прекрасно знаете! Какое чудо? Всё практически выполнено вами.

— А кто спорит, милейший друг? — преобразился враз и посерьёзнел Зигмантович, как ни в чём не бывало. — Всё делаю я. Но сказку создаёшь всё же ты. Я делаю дело, деньги, ты наш общий труд одурманиваешь. Это и есть наш общий маленький грешок. Но из дерьма получается конфетка! Мы творим грех во имя большего добра!

Он перекрестился несколько раз, умело и красиво:

— Это совсем не то, что творит пресловутый майор или подполковник Дубягин[28].

— Кто?

— Появился тут в эмвэдэ наш конкурент, на наш хлеб сел. Начальник колледжа ментовского, защитился, автор нескольких публикаций, ездит по областям лекции читает, как разыскивать без вести пропавших. Мы лекций не читаем, блудословием не занимаемся! Мы великие дела для большого люда делаем. А книги о нас напишут, найдутся люди! И мы попадём в историю! Утрём нос самому Кашпировскому!

— Правда? — восхитился Моня. — Вот была бы Циля счастлива, когда бы я ей книжку о себе подарил!

— Она и так светится, когда ты ей такие деньги приносишь, — хлопнул его по плечу Зигмантович. — Не сомневайся, мой друг, наше дело войдёт в историю. О нас напишут!

Ему нравился быстро восстанавливающийся приятель: воскрес, словно феникс, после нескольких его слов. Тонкая натура! Что пташке надо?.. Крылышки и огонёк впереди, чтобы к нему стремиться, а чем всё кончится, разум знать не желает…

Он вытащил с груди тот листок, над которым они мараковали вечером, сунул Моне:

— На, напиши своей рукой обнаруженных покойничков, могилки их номерные, приметы и мирно отдыхай, пока чалдоны не возвратились.

— А что писать? — завертел листок Моня.

— Я продиктую, если сам не кумекаешь.

Моня послушно взял чёрный фломастер: Зигмантович во всём соблюдал традицию, чтобы никаких проколов! Не записывают мёртвых цветным! Чёрный фломастер он специально приобрёл в магазине во время встречи с милиционером.

— Готов, — доложил Моня и сел к маленькому столику.

— Так… — протянул Альфред Самуилович, морща лоб.

— Я наизусть их всех пятерых запомнил. — Смекнув, что ему предстоит делать, Моня заулыбался.

— Ну назови…

— Девяносто девятый номер тире «беззубый», сотый тире «молот», «кремль», сто первый тире «серп», «кремль», сто второй тире «культя, чёрная перчатка» и сто третий опять тире «горбатый». Ну и клички у них!..

— Это не клички, это татуировки на трупах. Глуп ты, как пробка, но хороший бухгалтер из тебя бы получился, — похвалил его Зигмантович. — Опять же всегда при деньгах.

— Бухгалтеры жизнь в тюрьмах кончают, а я только жить начинаю, — выпалил радостный Моня.

— От сумы да тюрьмы не зарекайся, — сплюнул, поморщившись, как от зубной боли, Зигмантович. — Типун тебе на язык!

— А я ещё помню одну деталь из записки. А вы не спросили.

— Какую деталь?

— Там против первых трёх номеров: девяносто девятый и сто первый приписка есть — «июль», а после последних двух — «август».

— Это точно. Ты молодец, — похвалил опять ученика Зигмантович. — В нашем творческом деле мелочей нет. Ошибёшься — пропадёшь. А ты растёшь на глазах!

В дверь постучали, Зигмантович поспешил отворить каюту. На пороге стоял Школяр.

— Можно ехать, — сказал он.

— Чтобы везти трупы, необходим закрытый транспорт, — проверил готовность Зигмантович.

— У нас закрытый.

— Верёвки и смоляные факелы?

— Мы фонарики мощные достали. Меньше внимания привлекают.

— Охрана?

— Шесть стволов.

— Куда столько?

— Дело того требует. Можно было бы и больше, но люди другими делами заняты.

И Зигмантович, пожав руку Мони, скрылся за дверью.

Эксцесс исполнителя

Моня в одиночестве упивался счастьем артиста, с триумфом сыгравшего в грандиозном спектакле. Он знал, что это такое, потому что находился на самой вершине. Вот что значит триумф!

Впервые так угодить учителю, которого он считал своим гуру! На которого молился денно и нощно, как не молился на своего отца! Ещё бы! Кем он был в Одессе?.. И кого из него сотворил Альфред Самуилович в Ленинграде!

Там остался, умерев в безвестности, жалкий шулер-медиум, здесь возродился Великий Ясновидящий! Титан!..

Если они заработают столько, сколько обещано, он, Моня, всё же снова попробует убедить Зигмантовича освободить его, отпустить на вольные хлеба. И тогда хрустальная мечта исполнится. Он совершит великую карьеру артиста в оперетте!

Циля в него беззаветно верит, а она разбирается в тонком и изящном, его девочка. Мечту до сих пор бережёт. А ночами?.. Что вытворяла она с ним ночами, перед каждым деловым вояжем! Тогда они не спали и чуть ли не до утра, под едва слышимые мелодии пластинок, разучивали всевозможные кульбиты и па у большого, специально приобретённого зеркала во всю