на Ладу, а в мечтах своих уж поди давно себя посадником видел. «Нет, своим верить нельзя! Продадут ни за грош, а рокси я нужен, и дочь моя нужна. Без нас они здесь просто незваные чужаки. Без нас им тут не удержаться!» — Такие мысли и раньше посещали Торвана, а в тот раз он лишь уверился, что был прав. Это прозрение прожгло как огнем, и неожиданно даже для самого себя, он вдруг твердо заявил.

— Хорошо, по рукам. Отдаю свою дочь в жены конунгу Ольгерду, на тех же условиях, что обговорены были с Рориком.

Вспомнив тот день, Торван непроизвольно скосил взгляд на идущего рядом Фарлана. Тот, мыслями явно был тоже далек от сегодняшнего дня. И это было, действительно, так. Фарлану не давал покоя день суда над рабами. Озмун возглавил следствие, и его бешенство от проигрыша в голосовании в полной мере испытали на своей шкуре истязуемые рабы. В лагере не было подвала, и дознание тот проводил в специально выделенном шатре. Жуткие вопли терзаемых людей начались еще с ночи и длились весь день, доведя даже привычных к такому руголандцев до остервенения. Ближе к вечеру Озмун весь в крови пришел в палатку Ольгерда. Фарлан уже был там, примерно представляя, чего тот будет требовать и не ошибся. Старшина начал прямо с порога, уставясь на Ольгерда полубезумным взглядом.

— Стряпуха, да и другие тоже, говорят, что девка твоя терлась возле костра, и легко могла подбросить туда яд. Надо допросить ведьму.

На лице Ольгерда не дрогнул ни один мускул. Казалось, он тоже готовился именно к такому повороту.

— Давно ли слово рабыни весит тяжелее слов конунга? Или ты, Озмун, сомневаешься в воле всемогущего Оллердана, что поведал мне о ее невиновности?

В тот момент Фарлан напрягся по-настоящему. Любое сомнение Озмуна означало вызов, который мог разрешиться только поединком. Но вызвать избранного всеобщим тингом конунга на бой в первый же день было бы за гранью. Такого не поддержали бы даже самые преданные сторонники Озмуна. Это Фарлан понимал, как и то, что Озмун уже почти сутки пытает людей, и от крови у того явно с мозгами непорядок. Безумие попросту плескалось в глазах старшины, и тот мог выкинуть что угодно. Предчувствуя такую возможность, Фарлан подготовился. Озмун — воин от бога, мечом владеет как рукой, поэтому никакого поединка быть не должно, решил он тогда и поставил у входа пятерых верных людей. Если Озмун взбрыкнет, то они должны были ворваться в шатер и убить его, не дав вытащить меча. Потом все можно было бы свалить на безумие, охватившее ветерана из-за смерти близкого друга.

Тот момент Фарлану не забыть теперь до конца жизни. Совершенно дикие, красные глаза Озмуна вцепились в лицо Ольгерда.

— Ты покрываешь… — Рука уже потянулась к рукояти меча, а полубезумный взгляд метнулся к Фарлану и как будто споткнулся на нем. Глаза венда словно достучались до залитого кровью разума руголандца, внушая только одну мысль: «Никакого поединка не будет. Еще одно слово и ты умрешь! Умрешь позорно, без меча в руке, и никогда, никогда не займешь почетного места за столом славы Оллердана».

Пальцы, сжимающие меч, побелели от напряжения, но искра, зажженная Фарланом, уже запылала, разгоняя безумие. Озмун все понял. Если здесь и прольется кровь, то только его, и сейчас никто его не поддержит. Никто не захочет сражаться с конунгом, которого только что избрали всем миром. Он затравленно обвел взглядом шатер, словно ища спрятанных в тени убийц и через силу произнес:

— Я осознал свою ошибку, конунг, и, преклоняясь перед волей Оллердана, не сомневаюсь в его безошибочной правоте.

Сказав, Озмун развернулся и вышел из шатра, а Фарлан, взглянув на Ольгерда, уловил его молчаливый приказ: «Пусть идет, не трогай его».

То, что ведьма каким-то образом причастна к убийству Рорика, у Фарлана не было сомнений. Зачем Ольгерд ее покрывает, и причастен ли он сам, об этом венд не хотел даже думать. Он дал клятву Яру Седому беречь его сына до конца жизни, и ничто его с этого пути не свернет.

Так думал Фарлан, шагая в свадебной процессии и не желая мучить себя вопросами, которые упорно всплывали и всплывали в его голове.

Ольгерд же в этот момент ни о чем не думал, он был попросту счастлив. Держа за руку свою невесту, он может быть впервые за много дней не чувствовал давления злого духа и ощущал какую-то легкую беззаботность, которой не помнил уже со времен своего детства.

* * *

В большой зале посадничьего терема шумел и гулял невиданный по местным масштабам свадебный пир. На лавках, плотно заполненных гостями, невозможно было найти ни капли свободного места. Вожди и старшина со всех Озерных и Лесных племен сидели за длинным столом вдоль одной стены, а ветераны руголандской дружины с другой. Свободное пространство в центре, по замыслу хозяев, должно было разграничить возможные инциденты. В торце же залы, за украшенной дорогой сардийской скатертью столешницей, расположилась ближайшая родня и ближники жениха и невесты. И точно также как в зале, справа от жениха руголандцы, а слева от невесты хозяева, и белое платье единственной женщины на этом пиру, светилось как яркая разграничительная линия.

Гости начали резво, хватая руками куски жареного мяса и запивая их брагой из глиняных кружек. Говорили мало, от каждого племени лишь поднимался вождь, выкрикивал очередную здравицу и все тут же прикладывались к кубкам. Мед и даже редкое в этих краях южное вино лилось рекой и, славя с каждой чашей хозяина дома, гости хмелели прямо на глазах.

Посматривая на это разудалое торжество, Фарлан недовольно хмурил брови. Чутье подсказывало, что напряжение, висящее в зале, непременно выльется в потасовку, и он старательно пытался заранее предугадать в каком именно месте вспыхнет ссора. Больше всего не хотелось конфликтов между своими и хозяевами, но к его удовлетворению, руголандцы вели себя довольно мирно, поддерживали каждую здравицу лишь мощной работой челюстей и опорожнением наполненных кубков. Венды тоже особо не задирались и не отставали от своих новых соседей в деле опустошения запасов гостеприимного хозяина.

В висящем над столами гуле голосов Фарлан вдруг различил смех крепкого здоровяка из лесных вендов.

— Да, Острой, упустил ты свой шанс, улетела белая лебедь в чужие руки!

Пьяный взгляд Остроя метнулся сначала к невесте, а потом злобно уставился на шутника.

— Ты зубы то не скаль, Валтор, я ведь не посмотрю, что ты гость и язык