исступлением. Он будто смотрит на Сашу с территории кроваво-красного кипящего отчаяния – абсолютного, ничем не разбавленного.

– Что ты натворила?! Как ты могла убить собственного ребенка? Нашего ребенка?

Саша вздрагивает и непонимающе качает головой.

– Я не убивала… я никого не убивала.

– Не убивала?! – Виталик кричит и яростно трясет ее за плечи. – У тебя амнезия? Перед тем как свалить, ты зашла к Леве в комнату и задушила его сложенным одеялом. Тем самым, которое подарила твоя Соня: синеньким, с вышитыми грибами и пчелами. Типа не помнишь ничего? Будешь отрицать? Убийца! Мать-убийца!

– Я не помню… – шепчет Саша, чувствуя, как ужас обвивает ее щупальцами, впрыскивает внутрь синеватую ледяную мглу.

– Врешь! Все ты помнишь! Я уверен, что ты прекрасно отдавала себе отчет в том, что делаешь!

Саше кажется, что Виталик вот-вот рассыплется от ненависти, словно песчаная фигура на ветру.

– Я просто попрощалась с ним, и все… Я не…

– Просто попрощалась! И просто задушила! Просто лишила жизни ни в чем не повинного ребенка. Моего сына! Тебя ищет полиция. Ты, наверное, думала, что сможешь здесь скрыться от правосудия, в этом городишке? Что смотаешься за границу и будешь жить припеваючи? Не выйдет! Я нашел тебя, и я тебя сдам! Ты сядешь – на всю оставшуюся жизнь! Сгниешь в тюрьме!

Просыпаясь, Саша и правда чувствовала себя в тюрьме, в душной и затхлой темнице, из которой отчаянно хотелось выбраться.

Ну это же все неправда, это просто кошмарный сон, говорила она себе, но волнение почему-то не уходило. Продолжало отзываться странным внутренним зудом, лишающим душевной расслабленности и уютного, безмятежного слияния с пространством.

Это смутное чувство тревожной неприкаянности порой настигало ее и во время рабочего дня. Даже посреди суеты, нескончаемых подносов с пивом и бесцеремонных окриков Саша иногда внезапно замирала, ощущая невнятное глубинное беспокойство. В эти секунды все вокруг как будто останавливалось вместе с ней. Пестрая карусель клиентов растекалась, плавилась, теряла свою плотность. Густые барные звуки замолкали, и слышны были лишь взволнованные крики чаек, которые словно взывали к Саше, напоминали о чем-то таком, о чем думать совсем не хотелось.

Затем тревога улетучивалась – так же внезапно, как и появлялась. Повседневные нестрашные звуки снова налетали со всех сторон, захлестывали, погружали в себя. Возобновлялся привычный круговорот: нефильтрованное светлое, дайкири, пина колада, липкие пустые бокалы, кусочки ананасовой кожуры.

А однажды эта неотчетливая беспокойная тоска сгустилась до осязаемости.

Когда Саша в тот вечер шла после работы к автобусной остановке, начался сильный дождь. Сначала небо вдалеке над морем разрывалось по белым швам – слепящими бесшумными молниями. Затем оно как будто треснуло и резко обрушилось всей свой водяной тяжестью. Дождь остервенело шелестел, вздувался пузырями на лужах, блестящих в лимонном свете фонарей. И весь город, казалось, превратился в воду и стал безразличен к своим обитателям, как безразлична река к плывущим по ней щепкам и соломинкам.

Зонта у Саши не было, и она просто решила не противиться небесному выплеску. Раствориться в ливне и постараться не замечать намокшей одежды, хлюпающих кед, нескончаемых ударов ледяных струй. Однако плотный дождевой поток все же немного замедлил ее ход, и на автобус она опоздала. Следующего – последнего – нужно было ждать почти полчаса, и Саша, ощутив расползшийся по телу озноб, отправилась греться и сохнуть в полуподвальное кафе возле остановки.

Когда она пила обжигающе-горячий имбирный чай – в переполненном зале, среди пестрых плащей, дождевиков и груды поникших зонтиков, – в кафе зашел старичок. Совсем седой, сухопарый, с туманно-темными, будто мутноватыми глазами. Он остановился у самого порога, задумчиво замер. С его зонта поспешно стекали капли, шустрыми слепыми муравьями сбегали на истоптанный и мокрый пол. Старичок медленно оглядел помещение, и его темный взор задержался на Саше.

Он смотрел на нее долго, пристально, словно изучающе. Словно пытаясь намертво впечатать в память каждую ее черту. От этого мутного и в то же время сверлящего взгляда Саше показалось, будто совсем рядом с животом проплыло ледяное лезвие, щекотно касаясь кожи.

Старичок постоял на пороге кафе около минуты, затем резко повернулся и вышел обратно, под хлесткий неиссякаемый дождь. А растерянная, охваченная холодным животным ужасом Саша продолжала сидеть за барной стойкой. Незряче смотреть в пространство, в немой телевизор, плюющийся фиолетово-синим светом гандбольного матча; безотчетно сжимать чашку с недопитым чаем – стремительно остывающим. Завязнув в этой бессильной оторопи, Саша едва не пропустила момент, когда пора было возвращаться на остановку. Но взгляд, случайно наплыв на круглые настенные часы возле телевизора, вынырнул из задумчивой слепоты. Саша вздрогнула, встала и поспешно вышла из кафе.

На улице все окончательно налилось ровной водянистой серостью, лишенной живых оттенков. Даже городские огни как будто впитали в себя эту омертвелую бесцветность, повторившись в бесформенных лужах, раздробившись на бесконечные сизые осколки. Все стало одинаково мерклым.

В маслянистой луже у самой остановки лежала вырванная из какой-то книги страница. Бумага намокла и вздулась волдырями – словно обожженная кожа. Саша скользнула по странице взглядом и тут же вновь почувствовала смутный ужас. Холод невидимого лезвия, плывущего вдоль тела. На странице был изображен маленький мальчик со сложенными в мольбе руками. Рядом с иллюстрацией, слегка расплываясь, крупно чернел текст на эдемском языке:

Слепой Художник, пока я жив, помоги мне, пожалуйста, вернуть маму. Я не знаю, где она, и не могу просить тебя за ней отправиться, стереть ее волшебным ластиком и заново нарисовать рядом со мной. Но я могу описать тебе ее черты, и ты нарисуешь на волшебном холсте ее копию. Пусть это будет не совсем она, но…

На этом текст обрывался. Саша нагнулась, протянула дрожащую руку, чтобы перевернуть страницу. Но тут подъехал автобус, опаздывать на который было ни в коем случае нельзя. Монотонный шелест дождя заглушило дребезжание мотора. Пришлось резко распрямиться, перепрыгнуть через глубокую часть лужи и нырнуть в раскрывшиеся двери.

Сидя у автобусного окна, Саша все еще слегка дрожала. Вокруг вполголоса переговаривались сонные промокшие пассажиры; откуда-то сзади слышался тонкий взволнованный голосок ребенка – неразличимые детские слова безостановочно лились по салону. Саша то и дело проваливалась в глубокую оцепенелую задумчивость, из которой, правда, не складывалось ни одной отчетливо-ясной мысли. Затем вздрагивала, как бы выскальзывала из забытья и принималась беспокойно вглядываться в заоконное мельканье темноты, боясь пропустить свою остановку. Нужной остановки все не было, автобус ехал и ехал сквозь беспредельный дождливый вечер. Окно показывало лишь расплывчато-тревожное Сашино отражение. Казалось, эта поездка в зябком салоне, пропитанном сыростью и несмолкаемым детским голосом, будет длиться