Марии Кодамы, уже спешащей сюда на встречу с душой Хорхе Луиса Борхеса, чтобы разделить с ней причудливый ритуал японской чайной церемонии, который первая столь искусно исполняла далеко отсюда – в земной юдоли, поскольку хранилища уходящего ввысь столпа Вавилонской библиотеки превосходят пространства наблюдаемой части Вселенной в 10 в степени 611 338 раз, но и близко, ведь для развоплощенных душ расстояние – не преграда.

И встретившись, наконец, после разлуки эти две души восторженно удивятся: они обе зрячие… На противоположном от острова с хрустальным теремом берегу заструятся ласковые звуки песни, переходящие в приглушенное эхо – так призрачность сливается с действительностью. И что из них реальнее? – вопрос, мучивший всегда мастера Борхеса. Ибо снят спуд с былой державы и слышен ее гул…

Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.

Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые.

Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.

Где-то под ногами и над головами – лишь земля и небо.

Сумерки погасли. Флейта вдруг умолкла. Потускнели краски.

Медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски.

Не видать, кто главный, кто – слуга, кто – барин, из дворца ль, из хаты,

Все они солдаты, вечностью богаты, бедны ли, богаты.

От предисловия к послесловию

Борхес, пожалуй, одним из первых уловил, что жанр предисловий может быть самостоятельным в современной литературе. Так в 1977 году появилась его книга «Предисловия» (сборник его вступительных статей и небольших очерков к книгам других авторов с 1927 по 1974 гг.), которую он предпослал своеобразным подытоживающим обращением «Предисловие предисловий». Своей книгой писатель преодолевает окаменевшие академические каноны предисловий и оживляет их своим словом, призывая читателя не относиться к предисловиям как к чему-то вторичному, а в подтексте у аргентинского классика звучит следующее: некоторые книги интересны только своими предисловиями и никак не основным содержанием. Парадокс, но по Борхесу выходит, что можно написать выдающееся предисловие к в общем бездарной книге. Мы все привыкли к обратному: скучное наукообразное предисловие мелким шрифтом, предваряющее талантливого писателя. Но в подобных перестановках, как виде литературных шарад, и заключается одна из характерных черт творчества Борхеса. Иными словами, если есть сад расходящихся тропок, то вполне очевидно даже рядом и существование сада сходящихся тропок: черное и белое, белое и черное, а в потенции – шахматная доска вероятностей, возможностей и случайностей.

Но почему, заблаговременно оставив свое завещание, он не написал никакого послесловия или нечто на него похожего, ведь Борхес знал очевидный срок своей смерти? Но Борхес не был бы собой, если бы и здесь не составил шараду, которую мы, как нам представляется, вполне разгадали. Дело в том, что в рассказе «Сад расходящихся тропок» Борхес как бы умело совлекает грань между действительностью и литературой, настоящим садом со своим лабиринтом и романом-садом: забредая в его лабиринт уже не находишь обратного пути. Лабиринт в свою очередь порождает сотни и тысячи сюжетов, возможностей, случайностей и необходимостей. Выйти из него доступно тому, кто перейдет в противоположность – в сад сходящихся тропок, попав в средоточие садово-паркового пространства, о котором мы выше говорили. Тогда сетевая вселенная лабиринта окажется иллюзией, и ты войдешь в хрустальный терем чайных церемоний – по ту сторону жизни и смерти, яви и нави. Отсюда следует, что единственным живым послесловием мастера Борхеса являлась его вдова Мария Кодама, онна-бугэйся, женщина, принадлежавшая к самурайской касте, ставшая на стражу дела всей его жизни.

Рассеется туман и растворится время, и кто-то третий войдет в их хрустальную обитель: учтиво поклонившись, присев по-самурайски и представившись Мацуо Басё (1644–1694), пригубив немного чая, он спокойным голосом прочтет свою пронзительную созерцательную хокку:

 Все листья сорвали сборщицы…

Откуда им знать, что для чайных кустов

Они – словно ветер осени!

(цит. по книге: Мацуо Басё. «Лик вечерней луны». Хайку.

Азбука. Москва, 2022; перевод В. Марковой)

Как будто жаркий ветер древней Халдеи, напитавшийся предзимней ясной прохладой Манчжурии, пришел из Месопотамии освежить их потустороннюю, но живую чайную церемонию. Нам же остается лишь послесловие послесловий.

Прикосновение заката, или Книга беспредельного времени

Прикосновение зари и свет росы вечерней

В одно мгновение луг вечностью сковали:

Как больно с теми расставаться, кого вчера узнать лишь довелось;

Вдвойне прискорбней ведать, что с иными вовсе не придется

Столкнуться на стезе земной юдоли;

Осирис мертв – он черным солнцем ночи причастился!

Его ладью накрыли бездны нильских вод –

Увы, далек еще восход с червонным златом утра!..

Воспоминание о Q-граде, 1989 год

«А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их,

уподобится человеку безрассудному, который построил дом

свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры,

и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

От Матфея святое благовествование (7: 26, 27)

COAGULA et SOLVE: сгущая и растворяя

В своем рассказе «Книга Песка» из одноименной книги 1975 года, ознаменовавшей двадцатилетие его полной слепоты, Хорхе Луис Борхес сообщает подробности о таинственной книге, некогда предложенной ему торговцем библиями, шотландцем с Оркнейских островов, причем называвшейся «Holy Writ» (Священным Писанием) и изданной в Бомбее. Любопытно, что рассказ предпослан эпиграфом – словами английского поэта-мистика начала XVII-го столетия Джорджа Герберта (1593–1633) «…твой песчаный канат», а речь в нем идет о некоей сверхкниге – из бесконечного множества книг. Настаивая на реальности встречи с ней и последующего обладания ей, парадоксальный аргентинец вложил в рассказ одну загадку, заключающуюся в обычном вопросе: о чем эта книга? Как видно, религиозный релятивизм Борхеса все же оставляет в его сознании место для веры в эту сверхкнигу. В таком случае речь идет уже не о вымысле, а об изведенном Борхесом из небытия в реальность событии. Творчески гениальный аргентинец как бы подражает библейскому Богу, сотворившему Вселенную ex nihilo. Дело в том, что в течение двадцати лет Борхес уже был подвергнут внешнему символическому и физическому небытию, что обострило его творческую энергию взором вовнутрь. Это состояние сосредоточенности и отсечения внешнего бытия способно создавать сущности, устремляясь к архетипу, что, разумеется, не имеет никакого отношения к пресловутой бритве Оккама, где речь идет о сущностных понятиях, выстраиваемых схоластическим дискурсивным образом,