Ничего больше узнать о них невозможно, а дом не разговаривает, поэтому я выхожу из машины и иду через лужайку. Сердце уже торопится, и руки дрожат. Нажимаю кнопку звонка. В двери появляется отец, Джед, с красным пластиковым стаканчиком. Показываю жетон.

Он усмехается, показывая кривые зубы.

— Давненько тут не появлялись парни в синем. — У него тот же шотландский акцент, что был в новостях, когда его сын вернулся, и он, явно под мухой, растерянно чесал подбородок перед местными репортерами. — Входите.

Принимать гостей Джеду не впервой, так что он кивает в сторону дивана и предлагает мне пива. Свою историю он излагает частями. Сначала первое исчезновение: «Мы понятия не имели, где он, жив ли, мертв ли, здесь или нет. Иногда мне казалось, что он на чердаке. Я так все разобрал, даже доски снял. Жена чуть не убила». Потом Джед говорит о возвращении: «Вы даже не представляете, как он вырос, заматерел, вот уж чего я никак не ожидал». И наконец он переходит ко времени после возвращения: «Знаете, я так жене говорю, с ним легко никогда не было. К людям его не тянуло, больше к хомякам да газетам. Чего ж удивляться, что уехал жить один?»

— Вы знаете, где он сейчас?

Джед качает головой.

— Понимаете, когда я был ребенком, мой старик избивал меня до крови. Да, вам понять трудно, другая страна, народ там не такой мягкий. Когда мне исполнилось семнадцать, я взял то, что сэкономил, сел на самолет и прилетел сюда. Вот так-то.

— И вы больше не видели своего отца?

Джед допивает свой скотч.

— Нет. Ни мать, ни сестру. Я и Джону все это рассказывал. Говорил, что значит быть мужчиной, настоящим мужчиной. Ты уходишь, заводишь свою семью, мостишь свою дорогу и не сидишь у своего старика на шее.

Он уходит отправить лодку, что, судя по доносящимся из кухни звукам, означает пропустить еще стаканчик. Я беру фотоальбом, смотрю на снимки Джона Бронсона, юного, улыбающегося, нескладного. Джед возвращается и снова предлагает пива. Мы с ним не такие уж и разные, его дом напоминает мой дом. Здесь такая же печаль, такое же ощущение отсутствия кого-то.

Спрашиваю, когда он в последний раз видел сына. Джед вздыхает.

— Когда Ноэль умерла. Девушка из его школы. Я потому помню, что жена очень расстроилась, хотя и не знала ее, но сильно плакала.

— А ваш сын был на той вечеринке?

Джед пожимает плечами.

— Кто его знает? Я только знаю, что утром он был здесь, но домой не вернулся. А потом, да, вот и все, что она написала. — Он качает головой — Америка. — Лоретта Боббит, та, что мужу хрен отрезала, а потом притворилась сумасшедшей и отсидела три или четыре месяца. Вот так-то. — Он поднимает красный стаканчик. — Вот так-то.

Неужели я настолько плох? Смотрю в пустоту, пытаюсь понять, что же пошло не так с Чаки? И вдруг вспоминаю, что забыл купить подарок для Марко и его невесты, что я, может быть, даже хуже, чем сам о себе думаю. Джед Бронсон чешет бороду.

— Не люблю, когда в доме тихо. — Он переводит взгляд на старую стереосистему с большими динамиками. — Вы не против?

— Нет, конечно.

Небо за окном темнеет, день движется к концу. Я снова промахнулся. Джона Бронсона здесь нет. Когда отец не видит сына, это видно уже по тому, как он стоит, как стоит Джед, как он стирает пальцем пятно с CD-диска, как бормочет что-то про песню «Америка» Саймона и Гарфанкеля. Я, он, каждый плохой отец старается представить дело так, будто жизнь больше, чем твой сын — кто тут кого обманывает? Потом он умолкает, поворачивается и смотрит на меня.

— Так вы почему здесь?

Быстро соображаю.

— Дело в том, что ваш сын мог быть свидетелем кое-чего.

— Кое-чего вроде преступления? — спрашивает он, не сводя с меня глаз. Неужто я похож на параноика? Неужели у меня такой жалкий вид? Обвисшая кожа, провалившиеся глаза? На кого я похож? — У вас есть фотография? Знаете, мы ведь давно его не видели. Может, даже не узнаем. — Он качает головой. — Понимаю, как это звучит, но знаете, задаешь себе такой вопрос.

Звук машины, и мы оба поворачиваемся к окну. Джед вздыхает.

— А вот и Пенни.

Так и есть. Она хлопает дверцей старенького «Сааба», останавливается около магазинчика. Вид у нее усталый, она в рабочей одежде, даже со шнурком. Пенни симпатичнее, чем я ожидал, но, похоже, махнула на себя рукой. Это видно хотя бы по тому, как она несет бутылку — в одной руке, без пакета, открыто. Точно так же она не прячет и мешки под глазами, эти знаки почета, доказательства траура, вечной печали. Войдя, Пенни выдерживает паузу.

— Что такое, Джед? Ты меня не представишь?

Смотрится это, должно быть, немного странно: двое взрослых мужчин, поющий Пол Саймон, и Джед, который, представив нас, извиняется и выходит. Пенни выключает музыку. В этом, если коротко, суть их отношений: он включает музыку, она выключает. Я думаю об их сыне, который во время этих родительских стычек оставался один. Наверняка ему хотелось бы иметь брата или сестру. Он даже просил об этом. Но Джон никогда не получал того, чего хотел, поэтому в день исчезновения компанию ему составлял хомячок.

— Хотите посмотреть его комнату? — спрашивает, вернувшись, Джед.

Мы втроем поднимаемся по лестнице наверх. Комнату они сохранили в прежнем виде — на всякий случай. На стенах постеры с Человеком-пауком, на полу коробки с газетами — Джон жить без них не мог, — и, присмотревшись, я вижу, что на подушках тоже Человек-паук.

— Сколько ему было, когда он ушел? — спрашиваю я.

Пенни складывает руки на груди. Тема щекотливая.

— Джон был ребенком в душе. Он никогда не пытался произвести впечатление на других.

Джед поднимает подушку с Человеком-пауком, и сразу видно, что прежде он никогда ее не трогал.

— Мы положили их для племянника Пен, когда он приезжал в гости, так, дорогая?

Пенни не отвечает, и я выхожу из комнаты первым, чтобы дать им возможность потолкаться локтями: Не ври, не унижай нашего мальчика. Поразительно, сколь многое можно услышать в молчании мужа и жены.

Слушать — это полицейская работа. Ты позволяешь людям изливать худшее, их боль, и это все проникает в тебя и прорастает всходами, ужасными и отвратительными.

Внизу ситуация немного разряжается. Миссис Бронсон не дает мне оснований называть ее по имени и даже не переодевается в домашнее. Она неловкая, она нервничает. Клянется, что не представляет, где Джон. Что у нее нет ни малейшей зацепки. Зацепка — показательное слово. Значит, какие-то усилия она предпринимает и какой-то ключик у нее есть. Но эти свои догадки я держу при себе и продолжаю спрашивать:

— Он дает о себе знать?

Пенни тут же уходит в себя.

— Нет. Мне не звонил.