— Однажды вечером в галерее кто-то сказал, что здесь мой одноклассник. Оказалось, это он. Мы быстро съехались и стали жить вместе. У него много стенного пространства, у меня идеи.

Сэйерс смотрит на диктофон. Моргает.

— Все, конечно, не так просто, как звучит. — Она берет чашку обеими руками, словно хочет согреться. — Это как в искусстве. Бросаешь краску на холст и сама не знаешь, что делаешь. Потом, спустя часы или дни, холст высыхает, и те часы твоей жизни говорят, что они такое, что им нужно. Сухое время. — Она смеется, убирает руки от чашки. — Вот почему я не обсуждаю свою личную жизнь. Стоит начать, как непременно скажешь что-то вот такое.

Свою помолвку Сэйерс и Беркус отметят в Нашуа, где устроят вечеринку на заднем дворе. Репортер спрашивает, почему Нашуа, а не Нью-Йорк, и Сэйерс смотрит в окно и снова сжимает пальцами уже остывшую чашку.

— Нью-Йорк не дом. Пока еще. — Она поворачивается к репортеру и в упор смотрит на нее. — А вы? Вы замужем?

Сэйерс уже расслабилась, взгляд у нее живой, любознательный. Как на ее картинах.

Меня рвет клубникой и кремом. Потом рвет еще раз из-за того, что я воображал, будто это наш свадебный торт, будто мы вместе, пусть даже и не на связи, из-за того, что он — это просто период, вроде зимы, а зима, каждая зима, когда-нибудь кончается.

И вот теперь во мне не осталось ничего, кроме желчи. Кэрриг с ней, он идет с ней по улице, ест с ней яичницу, и свое вдохновение она находит в его доме, в его спальне, в его любви — эта мысль сдавливает мою душу, сжимает все внутри, и избавиться от нее невозможно.

Эггз

По пути в Линн останавливаюсь в придорожном ресторане у трассы 3. Думал позвонить Хлое, девушке, упоминавшейся в тех газетных статьях. Но с телефоном у меня дружба не завязалась. И я все еще не могу избавиться от чувства, что найду Джона.

В заведении пахнет тряпками для мытья посуды и едой, которую ешь, потому что надо, а не потому, что хочется, потому что должен послать жене скриншот гребаного салата, а иначе она даст тебе коленом под зад. Посетителей мало, кроме меня, только семья из четырех человек: отец, мать, девочка и мальчик. Все сидят за столом, уткнувшись в телефоны.

Я один, толку от меня мало, и когда я прошу салат и чашку горячей воды, официантка недовольно хмурится.

— Вы серьезно?

— И блинчиков, — добавляю я.

Она уходит на кухню. Семейство молчит, все заняты своими устройствами.

Глядя на них, можно подумать, что наши тела превращаются в устаревший, бесполезный придаток. Я откашливаюсь, и мальчик смотрит на меня долгим пустым взглядом. Телефоны убивают наши манеры, вот в чем дело; поэтому и парнишка не знает, как вести себя в ресторане. Официантка возвращается с чашкой горячей воды и вдруг останавливается. На лице у нее то же, что и у мальчика, выражение.

— Господи…

Я опускаю глаза и вижу пятно на рубашке — мой мешочек дал течь.

В мужском туалете опустошаю мешочек и отстирываю рубашку жалким розовым обмылком. Увидела бы меня сейчас Ло, наверняка бы спросила, что еще надо. Смотрю на себя в зеркале. Щеки блестят. Лицо старика. Так же выглядел мой отец. Свет здесь жесткий и яркий, и я вижу глубокие морщины, о которых не знал, складки кожи, обвислые груди. Груди-то откуда? Когда они появились?

Застегиваю рубашку. В том и дело, что могло быть хуже. Мой ребенок мог мучиться от боли. Или быть таким бессердечным остолопом, как тот мальчишка за столиком. Мой сын мог быть психопатом, похитителем. Представьте только, вы растите ребенка, и он становится Роджером Блэром. Прочищаю мешочек. Прикручиваю. Прислушиваюсь к звукам своего тела, с шипением делающего то, что другие тела делают тихо, неслышно.

Я возвращаюсь, сажусь за стол, ем холодные блинчики и теплый салат (тарелка теплая, только что из посудомойки). Завариваю чай и достаю айпад. Ищу родителей Роджера Блэра. Дантист и гигиенист. Вышли на пенсию, жили во Флориде, оба умерли и похоронены там же. Так я и знал. Внутренний голос подсказывает: «Оставь в покое этих сумасшедших». Искать Роджера нет никакой необходимости. Его искали. Не нашли.

Кого надо найти, так это Джона.

В Провиденсе Джон сменил имя и стал Тео Уордом. Это все Лавкрафт. Вспоминаю его спальню с постерами с Человеком-пауком. Мать едва взглянула на них, а отец и вовсе не заметил. Джон — мальчик немного помешанный, но отзывчивый. Что там еще сказала его мать? Он ушел из дома с хомячком. Джон любил всем сердцем, пытался проникнуть в суть всего, отсюда и Человек-паук на стенах и наволочках. Наверное, до исчезновения донимал мать просьбами приготовить человекопаучьи хлопья на завтрак.

А кем он был на самом деле, этот удивительный Человек-паук? Он ведь не родился таким. Вначале он был обычным человеком, простаком, козявкой. Тихим, худосочным молчуном по имени, если не ошибаюсь, Питер Паркер.

Я записываю это имя под другими. Снова чувствую пульс охотника. К столику с саркастической ухмылкой подходит официантка.

— Хотели десерт выбрать?

— Вообще-то да, — отвечаю я. — Спасибо, дорогуша.

А потом я звоню моему старому напарнику Джимбо Хаскеллу. Встретил девушку и несколько лет назад переехал в Свампскотт. Он отвечает, он все тот же старина Джимбо, только постаревший. Эгги, ты можешь называть меня Хаскеллом или Ишмаелем, но не называй меня Джимбо. Позвонил я, но говорит по большей части он. После перевода Джимбо определили в патрульные, а вот ходить-то он просто терпеть не может.

— Мистер Хаскелл, — усмехаюсь я, — можете пробить мне одно имя?

— Как пробить? — спрашивает он. — Что искать?

— Ничего особенного. Слушай, что я могу сказать. Он холостяк. Снимает квартиру с одной спальней. Скорее всего, выписывает какие-то газеты. Не знаю, есть ли у тебя такие данные.

Такое задание Хаскеллу по вкусу.

— Как в добрые старые денечки. Как имя?

Я смотрю в блокнот.

— Питер Паркер.

— Подожди минутку, — говорит он.

Семья ушла, и в ресторане тихо. Слишком тихо. Я капнул чаем на страничку блокнота, и слова «Питер» и «Паркер» немного расплылись. Чай остыл. Мне холодно. Официантка неподалеку вспоминает нехорошими словами мать семейства, позволившую детишкам оставить после себя месиво.

— Подумать только, так и сказала, что, мол, здесь есть кому убрать, — пыхтит она. — Я что, уборщица? Это что ж такое творится? Кого мы растим?

Звонит телефон.

— Джимбо? Что у нас, мистер Хаскелл?

— Ничего. Эгги, ты в курсе, что Питер Паркер — мультяшный персонаж?

Сердце глухо стучит в ребра. Хаскелл жалуется на службу в пешем патруле, что надо бы спрятаться от солнца. Я листаю страницы, нахожу электронные письма, которые посылала ему Флори, и вижу самое печальное предложение, то последнее, что она написала ему.