владеет ее старый приятель – тоже меннонит – по имени Герман. Он наверняка нам поможет с кремацией и выбором компактной урны.

Я вышла на улицу, спустилась к реке, села на скамейку на набережной и отправила Нику электронное письмо. Сообщила ему, что через пять или шесть дней мы с мамой едем в Ванкувер на похороны тети Тины. Спросила, сможет ли он вернуться из Испании пораньше, чтобы Эльфи не оставалась одна. Я позвонила Уиллу и Норе, все им рассказала, и они долго молчали в трубку, не желая поверить в произошедшее. Мне было слышно, как у них гремит музыка на заднем плане. Я дождалась, пока к ним не вернулся дар речи. Потом мы попрощались. Внезапно на небе сгустились тучи, поднялся ветер, погнал по реке волны. Это была типичная степная буря, природа прерий сердилась на засуху, которую ей пришлось пережить, и все прохожие на набережной побежали искать укрытие от града. Я забралась под скамейку, улеглась неподвижно и стала слушать, как огромные ледяные шары колотят по деревянному сиденью у меня над головой. Я разглядывала комочки засохшей жвачки и граффити – даже там, снизу скамейки. Инициалы, сердечки, неприличные слова. Я снова подумала о маме и тете: как они проскочили на велосипедах прямо под грузовиком и выкатились с другой стороны, невредимые и задыхающиеся от смеха. Наверняка это было потрясающее ощущение.

Я кое-что поняла. Ко всякому трудному делу надо приступать быстро и рьяно, чтобы скорее все закончить и вздохнуть свободно. То же самое можно сказать о тяжелых раздумьях, писательстве и о жизни вообще. Джейсон очень верно заметил насчет работы ассенизатора. Тетя Тина приехала в Виннипег, чтобы быть рядом с нашей мамой, чтобы ей помогать, но потом умерла. Мама засела на балконе, под лунным светом, и сочиняла надгробную речь для своей сестры. Город раскинулся в мягком вечернем сумраке, спокойный после внезапной грозы с градом, все еще влажный и теплый, как разомлевшая женщина, удовлетворенная в любви. Маму часто просили сочинить надгробную речь, потому что у нее легкий слог, в меру задорный, со скрупулезным вниманием к мелким деталям и совершенно убийственный, как нож в сердце. Я приготовила ужин, сварила большую кастрюлю спагетти, а потом мы с Шейлой вышли на улицу, сели на краешке тротуара рядом с маминым домом, и она позвонила в Ванкувер сестре, которая ожидала печальной доставки с прахом умершей матери. Я не знаю, что говорить, твердила Шейла в телефонную трубку. Не знаю, что говорить. Наконец мы вернулись домой, и мама еще долго слушала, как Шейла рассказывала о Тине, и уже за полночь Шейла отправилась спать. Я постучалась к ней и предложила шоколадных конфет. Она их взяла, я ее обняла и сказала: Спокойной ночи, schlope schein, – как всегда говорила ей тетя Тина. Она тоже меня обняла, и мы обе расплакались, и я принесла ей еще одну пачку бумажных носовых платков. Мама снова ушла на балкон. Я предложила ей тоже лечь спать. Она сказала, что ей надо дописать речь. И что ей хочется побыть одной.

Я спросила: Это уже почти край? Она улыбнулась. Почти. Я ушла, оставив ее на балконе.

Дядя Фрэнк сидел на диване в гостиной. Сидел в одиночестве, в темноте. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал. Он сказал мне, что Тина была старше его годами, но гораздо моложе душой.

Я удивилась. Ты женился на женщине старше себя?

Пришлось жениться, сказал он. И прежде чем я успела спросить, что это значит, он сказал, что Тина умерла быстро – она все делала быстро, – и мы согласились, что хотим умереть так же. Затяжная смерть – хуже всего, сказал дядя Фрэнк. Твой дед, отец Тины и Лотти, девять лет пролежал прикованным к постели. До болезни он был самым отчаянным сорвиголовой из всех, кого мне доводилось знать. Не признавал никаких авторитетов. А потом у него случился инсульт. Он пролежал в постели так долго, что одна его рука буквально приросла к боку.

Правда?

Да, правда. Кожа срослась намертво, и так оно и осталось. Слава Богу, твоя мама решила закончить его мучения и дать ему умереть.

Что?!

Мы отсасывали ему жидкость из легких – через зонд, все по очереди. Твоя мама, Тина, все его дети, их мужья и жены. Это был конец. Он все-таки умирал. Его легкие наполнялись водой, и ее надо было отсасывать. Ты знаешь, что это за процедура?

Не знаю. Но представляю.

Девять лет в постели, а до этого… Столько энергии в человеке, столько жизни! Yoma! («Проклятие!» в приблизительном переводе с плаутдича.) И вот пришла очередь твоей мамы отсасывать ему жидкость. Они были дома одни, только вдвоем. Был поздний вечер. Он произнес: Елена. Еленой звали его покойную жену, вашу бабушку. Я иду к тебе, уже иду…

Погоди. Ему показалось, что он видел бабушку?

Да. То есть нет. Ему не показалось. Он действительно ее видел! И твоя мама приняла решение. Взяла всю ответственность на себя. На нее это похоже, да? Эти девчонки Лёвены, они такие. Огонь в глазах, огонь в сердце. Она не стала отсасывать ему жидкость. Она была медсестрой, прошла курс обучения. Она знала, что надо делать. Но решила не делать. Его легкие наполнились жидкостью. Она держала его за руку и говорила, что говорят в таких случаях. Она его отпустила. Это лучшее, что она могла для него сделать. Это тяжело, Йоли (он сказал еще что-то на плаутдиче, глядя в потолок, погрузившись в воспоминания), и тем не менее.

Мой дядя был крупным мужчиной. Он сидел на мамином диване в цветочек и плакал по Тине, миниатюрной женщине с пламенным львиным сердцем, а я сидела рядом с ним, положив руку ему на колено.

Мы с мамой сели в самолет. Перед отъездом в аэропорт я поговорила с Эльфи. Вернее, говорила только я. Эльфи не произнесла ни слова. Я ей сказала, что все будет хорошо, честное слово; что она мне нужна, я ее понимаю, я ее люблю и буду очень по ней скучать; что я скоро за ней вернусь, и мы вместе поедем в Торонто, и Нора будет ужасно рада; что я все понимаю, и если ей не хочется жить, это вовсе не значит, что ей обязательно хочется умереть, просто она такая, какая есть, и хотела бы умереть так, как жила, с изяществом и достоинством, и мне нужно, чтобы она проявила терпение, чтобы поборолась еще немного, чтобы она продержалась, чтобы знала, что ее любят, что я хочу ей помочь и обязательно помогу, просто сначала