не подводило… и вот подвело. Она сказала еще несколько слов и пригласила желающих выступить к микрофону. На сцене был столик, уставленный фотографиями тети Тины во всех возрастах. Моей любимой была черно-белая фотография, на которой семнадцатилетняя Тина улыбалась и махала рукой, высунувшись из окна отцовского «олдсмобиля». До скорого, предки! Я еду в город!

На полу, рядом с микрофонной стойкой, стояла красивая деревянная урна, похожая на миниатюрный колодец желаний. Урна с тетиным прахом. На сцену поднялась жена одного их моих пятидесяти шести двоюродных братьев. Она рассказала, как тетя Тина лихо гоняла по городу на своем микроавтобусе с нарисованными на боку языками пламени, и ее ни разу не оштрафовали за превышение скорости, потому что у нее была удивительная способность не привлекать внимание полицейских. Пока она говорила, ее полуторагодовалый сынишка вскарабкался на сцену и подполз на четвереньках к деревянной урне. Сел рядом, принялся стучать по ней кулачком и, пока его мать продолжала рассказывать о всех замечательных качествах тети Тины – ее дерзкой удали, нежности и жизнелюбии, – умудрился сбить с урны крышку. Мы все застыли с отвисшими челюстями и наблюдали, как он просеивает пепел сквозь пальцы и подбрасывает его вверх, увлеченно играя с останками своей прабабушки; его белая рубашка и шорты, его пухлое личико вмиг стали черными. Потом он зачерпнул горстку праха и отправил его в рот, один раз, второй… Его отец наконец вышел из оцепенения, быстро поднялся на сцену и забрал малыша. Многие из присутствующих рассмеялись (все, кроме старейшин с их вечно поджатыми в неодобрении губами; эти смотрели с суровым ужасом), и мать малыша прервала свою речь, посмотрела и убедилась, что все под контролем – отец стряхнул пепел с одежды сынишки, вытер ему лицо, закрыл урну крышкой и увел маленького сорванца со сцены, – и спокойно закончила свой рассказ, а я узнала еще одну важную вещь: если кто-то съел прах твоего главного героя, это не значит, что нужно прекратить рассказывать историю.

Я вышла в церковное фойе и позвонила Норе. Она сказала, что, кажется, сломала палец на ноге, исполняя какой-то трюк на беговой дорожке в гостях у подруги. Она сильно расстроилась, потому что теперь уже точно не сможет выступить на отчетном концерте, до которого остается всего неделя. Уиллу пора возвращаться в Нью-Йорк на летнюю подработку, а ее отец так и сидит у себя на Борнео. Она плакала в трубку. Я спросила: Ты можешь договориться с Зои и пожить у нее пару дней, пока я не вернусь? Нет, сказала она, Зои с родителями едет в Черчилль – смотреть на белых медведей или что-то вроде того. А как же Андерс? – спросила я. Он и так постоянно торчит у нас. Это будет уже совсем странно, сказала она. Ты можешь просто вернуться домой?

15

Вернувшись в Торонто, я закрылась у себя в спальне и три часа просидела, тупо глядя в стену. Нора все-таки не сломала палец, а просто ушибла, так что она сможет выступить на отчетном концерте. Она парила ноги в теплой воде. Она вечно стояла на одной ноге, вытянув другую под каким-то невообразимым углом. Она спросила, когда Дэн вернется домой с Борнео. Не знаю, солнышко, сказала я, и Нора сразу поникла, ее плечи сгорбились, глаза потускнели. Как ты думаешь, он вернется к концерту? – спросила она.

Муравьев больше нет. Уилл вычистил всю квартиру. Мы заказали еды из китайского ресторана, пообедали все втроем, посмотрели по телевизору матч чемпионата мира. Потом Нора куда-то умчалась с Андерсом, а я отвезла Уилла в аэропорт. На прощание мы обнялись, и я долго не размыкала объятий – может быть, слишком долго, на его взгляд, – но вырваться он не пытался. Ты как, нормально? – спросил он. Я сказала, что более-менее да. Я тебя люблю, сказал он. Ты хорошая мама. Я чуть не расплакалась. О Боже, спасибо! Ты тоже очень хороший сын. Мы разомкнули объятия и улыбнулись друг другу. А еще ты хорошая сестра, сказал он. Я все же расплакалась, не смогла удержаться. Я извинилась, и Уилл сказал: Ничего страшного. Он взял меня за руку и держал пару секунд. Ты тоже очень хороший брат, добавила я. Ладно, мам, сказал он. Мне надо идти. Через месяц увидимся. Вечером я позвоню. Я наблюдала, как он проходит через металлоискатель, что-то весело говорит парню, наблюдающему за вещами на просвечивающем конвейере, отдает свой посадочный талон на проверку, снимает ремень и кладет в специальный лоток – так спокойно и четко. Полный контроль. Во всяком случае, так представлялось со стороны. Неужели мой мальчик уже стал мужчиной?

Мама и Ник с утра до вечера сидели с Эльфи в больнице. Наши телефонные разговоры были короткими, как пит-стопы на гонках. Последние сведения. Все живы? Все живы. Есть какие-то изменения? Никаких изменений. Мы все пребывали в затяжном ступоре, в подвешенном состоянии. Я часами сидела за ноутбуком, изучая наш швейцарский вариант, и пыталась понять, что мне делать. Я не говорила об этом ни с кем в Торонто. Я пошла в банк и спросила у тамошнего сотрудника, можно ли мне получить кредит на двадцать тысяч долларов. Я посчитала, что этого будет достаточно на дорогу туда и обратно, на «лечение», гостиницу и кремацию. Я положила на стол перед сотрудником банка стопку книг о Ронде, девчонки с родео. Он спросил, есть ли у меня имущество под залог, и я сказала, что нет. У меня ничего нет. Я сказала, что надеюсь уже совсем скоро получить аванс за мою следующую книгу из серии о родео, и тогда у меня будет возможность отдать кредит сразу. Он сказал, что мне надо будет прийти на следующей неделе и поговорить с другим специалистом, предъявив ему копию авторского договора на книгу. Я сказала, что у меня пока нет договора, мой агент его только готовит. И еще я работаю над кораблем, в смысле, над книгой о корабле, только она еще не закончена, и сотрудник банка ответил, что без авторского договора, подтверждающего мой доход – будь то от книг или от кораблей, – кредит мне не дадут.

У Эльфи есть деньги, но у нее общий счет с Ником, и он сразу заметит исчезновение такой большой суммы. Я позвонила ему и спросила, говорила ли ему Эльфи, что она собирается ко мне в Торонто. Нет, не говорила, ответил он. Но если ей хочется съездить, то, конечно, пусть едет. Он говорил тише обычного. Он не стал уточнять никаких подробностей. Просто сказал: Да, конечно. Я