Мы замолчали, думая каждая о своем и невольно прислушиваясь к разговору двух девчонок-подростков, сидевших сразу за нами. Они говорили о школе, о своей волейбольной команде, о мальчиках и прыщах на лице. Потом раздался третий голос, голос женщины в годах и, похоже, нетрезвой: Слушайте, дети, я дам вам сто долларов… каждой… если до окончания полета вы больше ни разу не произнесете слово «типа». Девчонки притихли, и женщина спросила: Договорились? Одна из девчонок ответила: Типа каждой из нас по сто долларов? И все пассажиры, которые слышали эту беседу, улыбнулись друг другу. Потом мужчина, сидевший через проход от нас, начал жаловаться, что чей-то ребенок укусил его за ягодицу, когда он встал, чтобы взять что-то из сумки на багажной полке. Это правда, я сама видела, как трехлетняя девочка расхаживала по проходу туда-сюда, изнывая от скуки, и вдруг столкнулась лицом к лицу – вернее, лицом к заднице – с этим дядькой, постояла секунду, открыла рот и… хрум! Дяденька вскрикнул, он не знал, что его укусило/ударило, а малышка стояла, скрестив на груди пухлые ручки, пока ее мать горячо извинялась с шикарным британским акцентом и призывала дочурку тоже извиниться. Не буду, отвечала малышка с тем же милым акцентом. Нет, будешь, говорила ей мать. Нет, не буду. Нет, будешь. Не буду. Наконец укушенный дяденька заявил, что ничего страшного не случилось, он вскрикнул больше от неожиданности, и давайте забудем. Но британская мать была неумолима и продолжала настаивать, чтобы девочка извинилась – ты извинишься, ты обязательно извинишься, – пока все пассажиры с четырнадцатого по двадцать шестой ряд не выкрикнули в один голос: Она не извинится!

Мне кажется, Йоли, это отличная мысль, снова сказала мама. А что говорит сама Эльфи?

Она хочет приехать. Я поселю ее в комнате Норы, та не против поспать на диване в гостиной. И в любом случае я буду дома, мне надо заканчивать книгу. Мы будем гулять, есть и спать. Будем делать все, что захочет Эльфи. Стоит попробовать, правда?

Мне понравилась идея с лодкой, сказала мама. А что Николас? Ты с ним уже говорила?

Еще нет, но я уверена, он не будет возражать. То есть, конечно, он будет скучать. Но ведь она уезжает не навсегда.

Ты уверена, что тебе это надо? – спросила мама. Эльфи совершенно непредсказуемая. Никогда нельзя знать, что взбредет ей в голову.

Да, но это неважно. В смысле, неважно, где она будет: в Виннипеге или в Торонто. Мы все равно будем переживать. Но вдруг перемена пойдет ей на пользу? Гастроли уже отменили, ей не нужно за них волноваться. Ну, и вообще.

Да, наверное, неуверенно проговорила мама. Может быть, ей действительно будет полезно сменить обстановку.

После погребальной службы мы все собрались за столом в большом обеденном зале при церкви. Мы ели сэндвичи с сыром и ветчиной и вспоминали тетю Тину. Дядя Фрэнк сидел сгорбившись и напряженно подавшись вперед. Он ловил каждое слово, сказанное о его любимой жене. Как будто впитав в себя эти слова, сохранив каждый слог, каждую букву где-то в глубинах своего крупного тела, он мог удержать Тину рядом еще ненадолго. Мне нравилось, как он слушал: словно от этого зависела его жизнь.

Отпевание проходило в меннонитской церкви, так что компания неизменных старейшин с их вечно поджатыми в неодобрении губами (эти люди никак не уймутся, даже на похоронах) наблюдала за нами из глубины зала, осуждающе сверкая глазами, но мы давно привыкли к их негативному отношению и старались не встречаться с ними взглядом. Когда мы вошли в церковь, мама вздохнула: О Боже, – глядя в спины сотни мужчин в черных костюмах, уже рассевшихся на скамьях на мужской половине. Я поняла, что она имела в виду. Только не затевай битву, шепнула я ей на ухо. Она стиснула мою руку, и мы прошли к нашим местам в первом ряду на женской половине. Насилие вечно. Оно меняет форму и проникает повсюду, как вода. Как пацифисту справляться с вечным насилием, если насилие нельзя отбить прямиком на врага? Мы пели гимны. Дядя Фрэнк сидел в первом ряду на мужской половине, и, когда мы запели «Божественный Друг наш Иисус», он повернулся к нам с мамой и поднял вверх два больших пальца. Мы ответили ему тем же.

После погребальной службы в обеденном зале при церкви я услышала, как мама сказала Гансу, моему двоюродному брату: Она приехала в Виннипег, чтобы мне помогать, а потом умерла! Сегодня утром мы с несколькими кузинами ходили на могилу Лени. На ее надгробии написано: «Спасена в объятиях Иисуса». Прах моей тети будет захоронен чуть ниже по холму и немного севернее от Лени. Старое кладбище, маленькое и зеленое, напоминает мне кладбище в Ист-Виллидже, где похоронены мои бабушка с дедушкой, Елена и Корнелий, а за ними аккуратным рядком растянулись маленькие могилки шести их детей. Из шестнадцати детей, рожденных Еленой, только десять дожили до взрослых лет. Я все гадала, каким оно было, бабушкино горе. Случалось ли, что под конец дня, когда переделаны все дела и вечер немного смягчает печали и горести, у бабушки выдавалась свободная минутка, чтобы поплакать или подумать? Знала ли она вообще, о чем она думает и о ком плачет, и имело ли это значение? Вот что мне интересно. Говорила ли бабушка деду хоть раз: Милый, нет, не сегодня, у нас и так уже четырнадцать детей, или, может, пятнадцать, я сбилась со счета, и из этих четырнадцати или пятнадцати, милый, я похоронила шестерых, я ужасно устала и хочу спать. А теперь ее Тина ушла, и ее Лотти осталась последней, кто еще держится и продолжает сражаться уже в одиночку. Вот так оно все и бывает.

После погребальной службы люди по очереди поднимались на крошечную сцену и что-нибудь рассказывали о Тине. Какой они ее помнят. Эта менонитская традиция называется freiwilligis. На похороны приехали родственники, которых я не видела много лет. Шейла была ведущей и отлично справлялась, но расплакалась прямо на сцене, когда взяла микрофон в первый раз, и ее мужу Гордону пришлось с ходу выдумывать речь, чтобы дать ей время прийти в себя. Гордон поблагодарил всех за то, что мы здесь собрались. Сказал, что ему очень жаль, что Тина, большая любительница шумных родственных сборищ, не имеет возможности принять участие в этом мероприятии. Шейла, уже успевшая успокоиться, закатила глаза и отобрала у него микрофон. Она сказала, что у ее матери было большое и доброе сердце, которое никогда ее