– Обещать что за помощь?

– Плату хорошую. Какую? Обговорим. Не заикайся про Вора-самозванца. Говори: поляки ожесточились, житья не дают. И пока про города, которые шведы давно в мыслях лелеют: Корела, Орешек – молчи.

– А если король слышал про наши дела с Вором?

– Ну, не знаю. Поляков прогоним, самозванец сам по себе исчезнет. У Карла с Жигимонтом давно счеты. Вот на поляков его и натравливай. Новгородцев-то король Карл уведомлял, что по просьбе их слал и ранее ратную силу. Примите, мол, пока вам подмогу дают. Если-де поляки и литва над вами силу возьмут, то не пощадят ни патриарха, ни митрополитов, ни игуменов, ни воевод, ни дьяков, ни дворян, ни торговых людей, ни детенков в пеленках, доколе не изведут русский народ.

– Крепко сказано и верно, – закивал Семен. – Что ж, теперь у нас на шведов вся надежа.

– Э, как говорится, на шведа надейся, а сам не плошай, – усмехнулся Скопин. – Наши-то многие и вятшие люди отчины своей не почитают, а мизинные все ждут, когда некий царь к ним придет – тоже готовы с ним иноземных правителей принять. Гляди, у меня грамота есть от шведского воеводы Исаака Бема на нашем речении славянскими буквицами писана: «Вы так часто меняете великих князей, что литовские люди всем вам головы разобьют, бо они хотят искоренить греческую веру и покорить Русскую землю. Как вам не стыдно слушать глупый бред и брать себе в государи всякого негодяя, какого вам приведут поляки и литовцы!» Что и возразишь на се, правильно писано. Ну, в дорогу, Семен, с Богом!

Головин уехал с подарками, с хорошей охраной. Скопин написал об этом в Москву и также объяснил, кто привел Псков к присяге Тушинскому вору. В конце письма Шуйскому он написал, не скрывая: «…те псковские люди, что приезжали к тебе с челобитной и деньгами, были перед тобой оговорены воеводой Петром Шереметевым и ныне, по моим сведениям, сидят в московской тюрьме. Оттого во Пскове началась замятня[84]. Мизинные, увидев от Москвы несправедливость, захватили на вече власть и заставили всех присягнуть Тушинскому вору. Посему прошу тебя, великий государь Василий Иванович, незамедлительно тех людей освободить и отправить во Псков, а Петра Шереметева отозвать в Москву и учинить следствие по его делу».

Вызвав Глебова, Скопин вручил ему грамоту.

– Скачи в Москву, к государю. Возьми заводного коня, быть тебе у Кремля надо возможно быстрее.

Но спокойного ожидания не выдалось. Еще не воротился из Швеции Головин, а из Москвы Глебов, как новгородцы, сбежались на вече – к какому царю пристать: Шуйскому или «Димитрию»? Оба на Москве, оба денег требуют на ратные дела, да и самих ратников.

Рев стоял сперва сплошной, гогот и срамные звуки. Иной раз визг бабий да матерный лай. Основной толпой пришли на вече мизинные люди с мастеровых слобод, с верфи ладейной, с лесопилен, с каждодневных торгов. Вятших – бояр, гостей именитых, воинских тысячников, сотников, даже и простых купцов – мало явилось, хотя некоторые привели родню, челядь, захребетников[85]. Выступали сперва стройно, в очередь. Потом мизинные, черный люд, стали перешибать.

Вылезали на возвышение, орали, рвали на груди рубаху, распахнув зипуны.

– Орешек да Иван-город присягнули Димитрию Ивановичу! А цего мы ждем?

– Они малые города, а мы Новгород Великий, нам торопиться ни к цему. Думать надо, не свару устраивать.

– А поцему Псков решился, признал царя Димитрия? (Новгородцы и псковичи при разговоре «шипели» и «цокали».) Он цто, пошмекалистей нас?

– Пскопские шуштрые, собрались в куцу и признали!

– У Софии вон дожидается посол царя Шуйского из Москвы. Шуйский нас под свою руцу зовет.

– Цо на его оглядываться? Укажите ему путь и годи.

– Верна-а! Не любо Шуйского! Путь князю Скопину!

Обычно решительный, вспыльчивый и смелый, воевода Татищев встревоженно молчал. Уж он-то, все знали, давний сторонник и любимец Василия Ивановича Шуйского. Недаром во время заговора против самозванца Гришки Отрепьева заколол кинжалом под лопатку Басманова, Гришкиного друга.

– Опасаешься перечить новгородцам, Михайла Игнатьевич? – спросил Скопин с усмешкой, невесело. – Тут те не Кремль. Боярской челяди да стрельцов нету. Так что на торговой-то площади Новгорода ты скажешь?

– А че? – угрюмо заговорил Татищев. – Мизинные здесь зверье. Попробуй с ними поспорь. Знати да гостей мало, а тех – море. И оно сейчас бурливо, голову потерять легко.

Скопин призвал к себе дьяка Сыдавного, многомудрого, знающего немецкие языки. Сказал ему спокойно, раздумчиво:

– Я с дружиной из города пока уйду. Прогуляюсь к Нев-скому истоку. А ты за меня побудь. Сюда должен воротиться Головин со шведскими переговорщиками. Будешь ему помогать.

– А ты надолго ли, Михайла Васильевич?

– Пока не знаю. Вот новгородское вече угомонится… Услышу, вернусь.

– Трудно тут будет сыскать поддержку, – уныло сказал дьяк Сыдавный. – Да и кругом что творится, Михайла Васильевич! Почему от твоего дяди, государя Василия Ивановича, все города отшатываются? Только Смоленск да два Новгорода пока за него. А возьми самую исконную Московскую Русь: Суздаль, Владимир, Вологда, Кострома – все за Димитрия. И ведь знают же воеводы, князья, бояре, иерархи, дьяки, гости велеумные, что никакой он не сын Ивана Васильевича, и даже не Григорий-расстрига, коронованный под охраной поляков. А все равно к Тушинскому царю пристают. Почему? Любят его? Да потому что ненавидят твоего дядю Василия Ивановича. Как ты думаешь, князь Михайла Васильевич?

– Думаю, о своем богатстве да месте теплом заботятся. Мыслят, хуже чем при Шуйском, мол, не будет. А при Димитрии – может быть и лучше. Только зря надеются. Если государство захватят польские паны да папские нунции, им кусок жирный не достанется. Те все сами сожрут. А затрепыхаешься – иезуиты тебе такие костры, колы, темницы да застенки устроют, что наши бледны покажутся. А служить надо отчине своей многотерпеливой, люду своему обманутому. Коли царь плох, но венчан на царство, помазан, куда деваться?

Скопин уехал на пустынные берега, где редко ступала нога человека, даже предприимчивых новгородцев. Чухна[86] местная в долбленых своих челноках гребла у берега узким веслом, закидывала плетеный невод.

Кругом леса, тишь, крики непуганой птицы. Рев сохатого иной раз слышится. Медведь через бурелом пробирается. Тут, у истоков Невы, на острове Ореховом, крепость укромная Орешек.

Крепостца небольшая, но трудная, с ходу не возьмешь. Вот и прозвали Орешек, а по шведско-немецки Нотебург. Построили давным-давно упорные славяне для охраны водного пути в Варяжское море. Тут и кончался северный прикол древнего ладейнего хода «из Варяг в Греки».