— Будет, — буркнул я. — Не стоит так мучить себя. Зачем нам делать глупости, которые огорчат наших близких и доставят радость врагам.

Резко выпрямившись, она обожгла меня взглядом покрасневших глаз. Так она стояла, не говоря ни слова, секунды три, и в меня вселился такой панический страх, что я попятился. А она вдруг со звоном выхватила из стойки сверкающий сталью нож, купленный недавно в магазине металлоизделий, описала им полукруг у груди, приставила себе к горлу и резанула вниз.

Вне себя я бросился к ней, схватил за запястье и вырвал нож.

— Дрянь! — воскликнул я, охваченный брезгливостью к тому, что она только что проделала. — Жизнь мне испортить хочешь! — И изо всей силы метнул нож в разделочную доску. Лезвие вошло в дерево аж на два пальца — придется попотеть, пока вытащишь. Потом я шарахнул кулаком в стену, которая даже загудела, а от соседей заорали: «Что там у вас стряслось?!» В бешенстве я заходил кругами, словно леопард в клетке.

— Не могу больше, — выдохнул я. — Нельзя, черт побери, жить так дальше.

После нескольких десятков кругов я пришел к выводу, что какое-то время нужно еще пожить с ней. Подать на развод сейчас все равно что заказать себе место в крематории.

— Давай расставим всё по местам сегодня же! — сказал я. — Пойдем к твоим родителям, пусть рассудят, кто прав, кто виноват. И у матери спросишь, было между нами что-то или нет.

— Ну что ж, пойдем, — согласилась она, вытирая лицо полотенцем. — Если вы, кровосмесители, не боитесь, то я и подавно!

— А кто не пойдет, тот рогоносец и ублюдок, — добавил я.

— Верно, — подхватила она. — Кто не пойдет, тот рогоносец и ублюдок.

На пути к Кулинарной академии нам встретилась колонна машин: городские власти принимали иностранных гостей. Впереди ехали с иголочки одетые полицейские на мотоциклах, в темных очках и белоснежных перчатках. Мы на время перестали скандалить и застыли, как два дерева, рядом с акациями у края дороги. Из канавы несло жуткой вонью от разлагавшихся трупов животных. Холодной как лед рукой она несмело цеплялась за мою. Я презрительно глядел на колонну иностранных гостей, а душа полнилась отвращением к ее холодным пальцам. Большой палец невероятно длинный, под твердыми ногтями — зеленоватая грязь. Но смелости стряхнуть с себя ее руку не нашлось — ведь так она бессознательно искала защиты, подобно утопающему, который хватается за соломинку.

— Сучье отродье! — выругался я.

Из толпы, расступавшейся перед внушительной колонной, на меня глянула, повернув голову, какая-то плешивая старуха. Сидевшая на ней мешком длинная шерстяная кофта была застегнута на множество белых пластмассовых пуговиц, очень крупных. У меня к белым пластмассовым пуговицам просто физическое отвращение. Это еще с детства, когда я болел свинкой. Из носа у врачихи несло какой-то дрянью, а халат на груди был застегнут на большие пластмассовые пуговицы. Она коснулась моей щеки толстыми, липкими пальцами, похожими на щупальца осьминога, и меня тут же вытошнило. Жирная физиономия, посаженная прямо на плечи, одутловатое лицо, полный рот медных зубов. Когда старуха в толпе взглянула в мою сторону, меня аж передернуло. Я повернулся, чтобы уйти, но она подбежала к нам мелкой рысцой. Оказалось, это знакомая жены. Она нежно взяла жену за руки и стала старательно трясти. При этом наваливалась на нее своим жирным телом, пока они стали чуть ли не обниматься и целоваться. Ну просто мать родная! Вполне естественно, я тут же вспомнил про тещу. И надо же ей было выродить такую дочку! Я зашагал один в сторону Кулинарной академии с намерением немедленно расспросить тещу, не из детского ли дома она взяла дочку на воспитание, а может, ей перепутали ребенка в роддоме. Ну и как быть, если окажется, что все так и есть?

Меня догнала жена и, хихикая — словно позабыв, что только что собиралась перерезать себе горло, — проговорила:

— Эй, кандидат, знаешь, кто эта пожилая женщина?

Я сказал, что не знаю.

— Это теща начальника орготдела горкома Ху!

Изобразив из себя возвышенную личность, я хмыкнул.

— Что хмыкаешь? Бросил бы ты смотреть на людей сверху вниз. Все считаешь, что ты самый умный. Так вот, с сегодняшнего дня я возглавляю в газете отдел культуры и быта.

— Поздравляю, завотделом культуры и быта! Надеюсь, тебе удастся написать статью, в которой ты поделишься опытом устраивать скандалы.

Она остановилась, опешив от моего комментария:

— Устраивать скандалы, говоришь? Да я самая благопристойная женщина, таких еще поискать! Другая на моем месте, узнав, что собственный муж разводит шуры-муры с тещей, давно бы уже такое тебе задала!

— Шевели, давай, ногами, — бросил я. — Пусть твои родители рассудят, кто из нас прав!

— Какая же я дура! — проговорила она, остановившись и словно пробудившись ото сна. — Зачем мне идти с тобой? Смотреть, как вы с этой старой распутницей будете друг другу глазки строить? У вас-то, видать, ни стыда ни совести, ну а мне честь дорога. Мужиков в Поднебесной пруд пруди — что волосков на шкуре быка, и чего я такого в тебе нашла? Спи с кем хочешь, а я умываю руки, и наплевать мне на всё. — С этими словами она лихо развернулась и пошла прочь.

Осенний ветер раскачивал кроны деревьев, на землю беззвучно осыпались золотистые листья. Жена шагала среди поэтичного осеннего пейзажа, и была какая-то связь между этой прелестью и ее темной фигурой. Она так бесстрастно рассталась со мной, что я даже немного расстроился. Имя жены — Юань Мэйли, Красотка Юань. Ее имя и падающая осенняя листва составили грустное лирическое стихотворение с ароматом рислинга «Чжанъюй» производства яньтайского винзавода. Я не отрываясь смотрел на нее, но она ни разу не обернулась: «Высокое чувство долга и ответственности не позволяет оглядываться».[154]Честно говоря, я, возможно, надеялся, что она оглянется, посмотрит на меня хоть одним глазком, но вступающая в должность заведующая отделом культуры и быта газеты «Цзюго жибао» головы не повернула. Она шла вступать в должность. Заведующая Красотка Юань. Заведующая Юань. Заведующая.

Спина заведующей скрылась за зданиями с белыми стенами и зеленоватой черепицей в переулке Даров Моря. Оттуда в голубизну небес вспорхнула пестрая голубиная стая. В небе плыли три больших розовато-желтых воздушных шара, с которых свисали алые ленты с вышитыми на них большими белыми иероглифами, а на земле тупо и растерянно стоял мужчина. И этот мужчина был я, кандидат виноведения Ли Идоу. «Надеюсь, ты, Ли Идоу, еще не дошел до того, чтобы броситься в покрытые пузырями, исполненные запаха алкоголя воды речки Лицюаньхэ и покончить с собой? Ну да, еще чего не хватало. Нервы у меня крепкие, как воловья шкура, дубленная каустической содой с глауберовой солью, — не перетрешь и не разорвешь. Ли Идоу, Ли Идоу…» Подняв голову и выпятив грудь, он зашагал вперед. И вот он уже на территории Кулинарной академии, перед дверью тещи.