Следователь вздохнул: положение безнадежное. Он обвел глазами лестницу, бросил взгляд на издыхавших карпа и угря, глянул на кусочек мрачного серого неба за разбитым окном. Как тут быть? Снаружи пахнуло густой волной спиртного и донеслись удары, будто кто-то колотил по жести. Его словно обдало холодом, и страшно захотелось выпить.

И тут сверху донесся мрачный смешок. Зацокали каблуки, и по лестнице мелкими шажками стала спускаться вытянувшаяся в струнку шоферица со стулом на спине.

Он смущенно улыбнулся. Ее появление ничуть не испугало его, совсем наоборот, он был даже рад. «Пусть лучше молодуха обузой, чем старуха», — подумал он. Поэтому и улыбнулся. Сразу стало легче, будто сквозь мрачную хмарь отчаяния пробился солнечный лучик надежды. Носовой платок, которым он завязал ей рот, был уже перегрызен, — он невольно проникся еще большим уважением к ее острым зубам. Из-за привязанного стула двигалась она очень медленно. При каждом шаге задние ножки стукались о ступеньки. Он кивнул ей, она кивнула в ответ. Она остановилась рядом со старухой, вильнула телом, подобно тому как тигр бьет хвостом, и, огрев старуху стулом, прорычала:

— А ну отпусти руки!

Подняв голову, старуха уставилась на нее, промямлила что-то похожее на ругательство, но руки отпустила. Следователь тут же отступил на несколько шагов, чтобы установить между собой и старухой определенную дистанцию.

— Ты хоть знаешь, кто это? — обратилась она к старухе.

Та покачала головой.

— Мэр города!

Старуха торопливо поднялась и оперлась на перила, дрожа всем телом.

Глядя на нее, следователь не выдержал:

— Доставлю-ка я тебя все же в больницу, тетушка, пусть осмотрят.

— Меня лучше развяжи, — потребовала шоферица.

Он развязал, и стул упал на лестницу. Она стала разминать затекшие руки. Следователь повернулся и пустился наутек. Было слышно, что она бросилась за ним.

Выскакивая через входную дверь, он зацепился за оставленный кем-то велосипед. Велосипед со звоном и грохотом полетел на землю, пиджак с треском порвался, а шоферица набросила ему сзади на шею веревочную петлю. И дернула за веревку так, что у него аж дыхание перехватило.

На улицу она вывела его как собаку или какую другую животину. Моросил дождь, капли попадали в глаза, все расплывалось как в тумане. Он ухватился за веревку, чтобы не задохнуться. Мимо лица пролетело что-то круглое. Сначала он испугался, но потом увидел бритоголового подростка, мокрого до нитки, перемазанного в грязи, который мчался за футбольным мячом.

— Отпусти, хозяюшка, люди же увидят, куда годится… — повернувшись, взмолился следователь.

Он дернула за веревку, затянув ее еще крепче:

— А ты часом не убежишь?

— Не убегу, не убегу, чтоб я сдох.

— Поклянись, что не бросишь меня, что позволишь быть с тобой.

— Клянусь, клянусь.

Она ослабила веревку, следователь скинул ее и собрался было дать волю гневу, но вдруг услышал из этих уст на нежном личике тронувшие душу слова:

— Ну какое же ты дитя, честное слово! Любой обидит, если меня нет рядом.

Потрясенный следователь ощутил разлившееся внутри тепло, пеленой моросящего дождя его накрыло счастье, от которого намокли не только ресницы, но и глаза.

Мелкий дождь оплел всё вокруг — и дома, и деревья — мягкой частой сетью. Он почувствовал, как она взяла его под руку. Раздался резкий щелчок — в другой руке у нее раскрылся розовый зонт, и она подняла его над головой. Совершенно естественным движением он приобнял ее за талию и взял зонт, словно неукоснительно соблюдающий свои обязанности, заботливый и внимательный муж. Откуда появился этот зонт? В душе заворочались сомнения, но их тут же оттеснило ощущение счастья.

Небо хмурое — не разберешь, утро сейчас или день. Часы давно стащил тот дьяволенок — как тут понять, сколько времени. Мелкие капли чуть слышно шелестели по ткани зонта. Эти звуки были полны сладости и печали, как знаменитое белое вино «Шато Икем», трогательные и волнующие. Обхватив ее за талию еще крепче, он ощутил сквозь тонкий шелк ночной рубашки холодок кожи и теплый подрагивающий живот. Прижавшись друг к другу, они шли по узкой бетонной дорожке Академии виноделия, а листочки выстроившихся вдоль нее падубов посверкивали, как ноготки красавиц, покрытые оранжевым лаком. Вздымающиеся рядом с шахтой терриконы дышали горячими молочно-белыми испарениями, распространяя вокруг запах гари. Клубы дыма, рвущиеся из высоких труб, под действием воздуха превращались в черных драконов, которые кружили, переплетаясь между собой, в низко нависшем небе.

Выйдя с территории Академии, они зашагали в тени ив по берегу небольшой речушки, окутанной белой дымкой с запахом спирта. Низко склонившиеся ветви то и дело шуршали по нейлону зонта, с них скатывались крупные капли. На дорожке лежал целый слой палой листвы — намокшей, золотистой. Следователь вдруг закрыл зонт и уставился на чернеющие ветви ив:

— Как долго я уже в Цзюго?

— Ты меня спрашиваешь? А мне у кого спросить?

— Нет, так не пойдет, — вздохнул следователь. — Нужно немедленно начинать работать.

Улыбнувшись уголками губ, она насмешливо проговорила:

— Что бы ты без меня нарасследовал!

— Тебя как зовут-то?

— Ну ты даешь! — поразилась она. — Это уже ни на что не похоже! Уж и переспал со мной, а как зовут — не знает.

— Извини. Я спрашивал, но ты не сказала.

— Ничего ты не спрашивал.

— Спрашивал.

— Нет, не спрашивал. — Она даже пнула его. — Не спрашивал.

— Ладно, пусть не спрашивал. А теперь спрашиваю. Ну и как же?

— А вот нечего и спрашивать. Пусть ты будешь Хантер, а я — Маккол,[151]и мы с тобой партнеры, идет?

— Ладно, партнер, — похлопал он ее пониже спины. — Куда мы теперь?

— А что ты, собственно, собираешься расследовать?

— Преступную деятельность подонков с твоим муженьком во главе, которые убивают детей и пожирают их.

— Отведу-ка я тебя к одному человеку, он знает обо всем, что творится в Цзюго.

— А кто он такой?

— Поцелуй, тогда скажу…

Он мимоходом чмокнул ее в щеку.

— К Юй Ичи тебя сведу, это управляющий ресторана «Пол-аршина».

Когда они — так же в обнимку — вышли на Ослиную улицу, уже стемнело, и какое-то особое, животное чувство подсказало следователю, что солнце уже скрылось за горами — нет, скрывается как раз сейчас. Силой воображения он представил чудную картину сумеречного заката: огромный красный диск неумолимо устремляется к земле, в блеске его бесчисленных лучей и крыши домов, и деревья, и лица прохожих, и сверкающие зеленоватые каменные плиты Ослиной улицы предстают каким-то безвыходным тупиком для героя, окрашенным в торжественно-печальный цвет доблести. Сян Юй,[152]деспот царства Чу, держа в одной руке копье, а в другой — поводья могучего скакуна, застыл на берегу, глядя на вздымающиеся день и ночь волны реки Уцзян. Но сейчас на Ослиной улице солнца нет, и следователь окунается в мелкий моросящий дождь, предается грустным, тоскливым размышлениям. Он вдруг понимает, что его поездка в Цзюго абсолютно бессмысленна, что это полная несуразица, смех да и только. В грязной канаве плавают, сбившись в недвижный ком и отбрасывая в тусклом свете уличных фонарей зеленоватые, коричневатые и сероватые блики, большой гнилой кочан капусты, полголовки чеснока и ободранный ослиный хвост. «Все эти три безжизненных предмета следовало бы взять как символы на флаг приходящей в упадок династии, — уныло размышлял следователь, — или выгравировать на собственной надгробной плите». В желтом свете фонарей мелкий дождь разлетался с низко нависших небес шелковыми нитями. Розовый зонт напоминал яркий мухомор. Стало холодно, захотелось есть — он почувствовал это, как только увидел отходы в канаве. Одновременно ощутил, что брюки сзади и внизу давно промокли, туфли измазаны в грязи, в них при каждом шаге хлюпает вода — так шлепают в речном иле вьюны. Вдобавок к этой череде ощущений рука совсем окоченела от ледяного тела шоферицы, а ладонь чувствовала у нее в животе жуткое бурчание. В одной лишь розовой ночной рубашке и пушистых тапочках на матерчатой подошве она брела по дороге, загребая грязь и воду, и казалось, она не сама идет, а ее несут на себе две драные кошки. Мелькнула мысль, что долгая история отношений мужчин и женщин похожа на историю классовой борьбы: побеждают то мужчины, то женщины, но одержавший победу одновременно терпит поражение. Вот и у них с шоферицей отношения то как у кошки с мышкой, то как у волка с волчицей. И милуются, и бьются смертным боем, хватает и нежности, и жестокости — чаши весов уравновешены. Должно быть, она совсем замерзла, эта штучка, ну да, так оно и есть. Ее грудь, волнующаяся и упругая, теперь холодная как лед железная гирька, фрукт, который долго держали в холодильнике, — недозрелый банан или зеленое яблоко.