Это подействовало. Глодать руку она перестала, зажмурилась и, разинув рот, заревела как дитя. Следователь выпрямился и принялся хлестать себя по щекам — то справа, то слева, совсем как раскаявшийся киношный негодяй.

— Не человек, просто скотина, бандит, хулиган, пес шелудивый, личинка длиннохвостая в бочке дерьма. Лупи, забей до смерти ублюдка этого… — поносил он себя.

От первой пары ударов щеки загорелись, но потом бил словно по воловьей коже: не болит, не саднит — лишь щеки будто онемели. А после исчезло и онемение, слышались только жуткие шлепки, и казалось, что не себя бьешь по лицу, а дубасишь свиную тушу без щетины или лупишь по заду покойницу. Он продолжал наносить удары с каким-то ожесточением, но постепенно в душе возникло чувство радости, как при свершившемся возмездии, словно он с кем-то расквитался. В какой-то момент он прекратил поносить себя, и сила, которую он вкладывал в слова, перешла в руки, отчего каждый удар стал еще крепче, а звуки пощечин — звонче. Он заметил, что рот у нее закрылся, рыдания прекратились, и она тупо уставилась на него, будто загипнотизированная. Следователь в душе самодовольно усмехнулся. Добавив еще несколько яростных оплеух, он опустил руки. Из коридора донесся гул голосов.

— Не сердитесь на меня, барышня! — робко произнес он.

Она продолжала стоять, не шевелясь, раскрыв рот и не сводя с него глаз, и от застывшего у нее на лице выражения, которое делало ее похожей на зловещее изваяние, волосы у него встали дыбом и мороз пробежал по коже. Он медленно поднялся и, стараясь за сладкими речами скрыть бушующий внутри гнев, стал потихоньку отступать к двери.

— Ну не сердись больше на меня, пожалуйста, это все рот мой поганый — не рот, а задница вонючая. Язык мой — враг мой, и хоть кол на голове теши. — Он уперся задом в дверь. — Так неудобно перед тобой, приношу искренние извинения. — Он с силой надавил на дверь — ее скрип громом отозвался в ушах. — Честное слово, меня, черт возьми, и дрянью-то не назовешь, да я просто жвачка коровья, блевотина кошачья или собачья, мерзавец я, каких свет не видывал, правда мерзавец… — безостановочно бормотал он, пока в конце концов не ощутил спиной холодную струю воздуха. Бросив на женщину последний взгляд, он проскользнул в образовавшуюся щель и тут же захлопнул дверь, отгородившись от нее.

Недолго думая следователь припустил в дальний конец коридора, охваченный большим страхом, чем потерявшаяся собака, с большей суетливостью, чем угодившая в сети рыба. Навстречу попался элегантно одетый маленький мужчина, торопливо семенящий за такой же крошечной официанткой. Одним махом следователь сиганул чуть ли не через головы обоих лилипутов, не обращая внимания на испуганный вопль официантки. В конце коридора он свернул за угол и открыл засаленную дверь, откуда пахнуло сладким, кислым, горьким и острым. За дверью все было окутано клубами пара, в них туда-сюда крутились маленькие человечки, то исчезая, то появляясь, словно чертенята. Кто-то орудовал ножом, кто-то выщипывал шерсть и перья, одни мыли посуду, другие готовили приправы. На первый взгляд вроде бы царила неразбериха, но на самом-то деле во всем был порядок. Он зацепился за что-то ногой и, глянув вниз, увидел целый ком смерзшихся черных ослиных причиндалов — штук пятьдесят. Тут же вспомнилось блюдо «Дракон и феникс являют добрый знак», банкет из ослятины. Несколько человечков приостановили работу и с любопытством воззрились на него. Выбравшись из этого помещения, он побежал дальше, обнаружил лестницу и спустился по ней, держась за перила. До него донесся истошный женский вопль, и разом высвободилась оставшаяся моча. В наступившей потом тишине в голове мелькнула нехорошая мысль: «А-а, ну ее!» Не обращая внимания на разодетые пары, которые танцевали на выложенной лайянским красным мрамором танцплощадке, он рванулся через нее, явно нарушая неторопливый ритм прекрасной музыки, словно побитый, вонючий, шелудивый пес, и черным снарядом вылетел прочь из блистательного великолепия ресторана «Пол-аршина».

Лишь добежав до какого-то темного переулка, он вспомнил: только что на выходе из ресторана в ужасе пронзительно завопили напуганные им близняшки-лилипутки. Он прислонился к стене, чтобы отдышаться, и бросил взгляд на яркие огни ресторана. Неоновая вывеска над входом сверкала разноцветьем огней, и косо падающие капли дождя становились то красными, то зелеными, то желтыми. До него дошло, что уже вечер, что скоро зима, что он стоит под холодным дождем, опершись спиной о склизкую каменную стену. «Только на кладбищах стены могут быть такими сырыми, — размышлял он. — В Цзюго меня и так постоянно преследует злой рок, а сегодня вечером я если и не вырвался из пасти смерти, то уж по крайней мере выбрался из логова тигра». В шелестящем ночном воздухе растворялись доносившиеся из ресторана звуки прекрасной музыки. Он прислушался, и душа его исполнилась грусти; из-под опущенных век выкатилось несколько жалких холодных слезинок. На миг он вообразил себя попавшим в беду принцем, но не было благородной девицы, которая пришла бы на помощь. Воздух был сырой и холодный, по тому, как ныли руки и ноги, стало понятно, что температура упала ниже нуля. Погода в Цзюго стала вдруг безжалостной. Косые струйки дождя замерзали на лету и превращались в льдинки. Они падали на землю и разбивались на бесчисленные осколки, которые снова схватывались между собой, и на земле образовывалась ледяная корка. Ползущую вдали по ярко освещенному шоссе машину то и дело заносило. В голове, как давнишний сон, всплыло стадо бегущих по Ослиной улице черных ослов. «Неужели все это было на самом деле? Действительно ли существует эта чудная и странная шоферица? И был ли направлен в Цзюго в связи с делом о поедании младенцев следователь по имени Дин Гоуэр? Неужто я тот самый Дин Гоуэр и есть?» Он погладил стену рукой — ледяная. Топнул ногой — земля твердая. Кашлянул — и грудь пронзила боль. Звуки кашля разнеслись далеко вокруг и растаяли во мраке. «Видать, всё так и есть на самом деле», — решил он, не в силах избавиться от навалившейся на душу тяжести.

Полузастывшие капли дождя освежающе хлестали по щекам, словно коготки котенка, царапающие зудящее место. Он чувствовал, что лицо горит, и вспомнил, как лупил себя, словно киношный негодяй. Щеки снова занемели, а потом их опять стало жечь. И тут перед глазами возникло свирепое лицо шоферицы. Оно раскачивалось из стороны в сторону, и он никак не мог избавиться от этого наваждения. Потом вместо свирепого лица появилось милое: оно тоже раскачивалось перед глазами, и его тоже было не прогнать. Потом шоферица представилась ему бок о бок с Юй Ичи, нахлынули злость и ревность, которые смешались и, как прокисшее вино, стали отравлять душу. Не совсем еще прояснившимся сознанием он понял: случилось самое скверное, что могло произойти, — он уже полюбил этого дьявола в женском обличье и теперь они связаны одной нитью.

Кулак раз за разом опускался на каменную стену кладбища — или это был мемориал памяти павших революционных борцов.

— Шлюха! Шлюха! — выводил он на все лады. — Шлюха вонючая! За юань из штанов выпрыгнет, шлюха поганая! — Из-за режущей боли в руке душевная боль утихла; он сжал другой кулак и с силой ударил в стену. А потом стал биться в нее лбом.

Луч яркого света выхватил его из темноты. Подступили двое полицейских из ночного патруля: