зуни и квакиутль. Было бы нелепо пытаться уложить каждую культуру на прокрустово ложе какого-нибудь устоявшегося способа их характеризовать. Риск отсечь важные факты, которые не подтверждают главное предположение, даже в самом лучшем случае становится очень велик. Приниматься за работу, которая бы исказила смысл предмета и воздвигла препятствия на пути к его окончательному пониманию, непростительно.

Поверхностные обобщения в понимании интегрированности культуры особенно опасны в полевых исследованиях. При изучении языка и всех характерных особенностей поведения неразгаданной культуры излишняя увлеченность ее целостной конфигурацией может также стать препятствием к истинному ее пониманию. Полевой исследователь обязан быть совершенно непредвзятым. Он должен записывать все значимые модели поведения, избегая того, чтобы отбирать только факты, подходящие под имеющуюся концепцию. Все описанные в данном труде народы изучались в поле без какой-либо заведомо составленной теории относительно устойчивости представленного в данной культуре поведения. Этнологическое исследование проходило последовательно, без всяких попыток сгладить какие бы то ни было противоречия. Поэтому исследователю цельная картинка кажется гораздо более убедительной. Так же и в теоретическом обсуждении культуры: обобщения процессов интеграции культуры будут не только пусты, но и в равной степени догматичны и единообразны. Нам нужна вся информация вплоть до мелочей о том, что касается противоположных граней поведения и мотивов, выступающих движущей силой в одном обществе и отсутствующих в другом. Нам не нужна еще одна доска, прибитая к столпу некой этнографической школы. В то же время, для понимания всевозможных общественных укладов и психологии человека нам необходимо изучить, к каким благам стремятся разные культуры и какие стремления лежат в основе их общественных институтов.

Взаимосвязь интеграции культуры с изучением западной цивилизации и, соответственно, социологической теорией легко понять превратно. Нашему обществу часто приписывают крайнюю разобщенность. Из-за его сложной структуры и стремительных перемен, происходящих в каждом поколении, недостаток гармонии между его элементами становится очевиден, чего в более примитивных обществах не происходит. Однако в большинстве исследований вследствие простой технической ошибки разрозненность преувеличена и истолковывается неверно. Интеграция примитивных обществ происходит в рамках одной географической единицы. Однако западная цивилизация распадается на общественные слои, и разные социальные группы, живущие в одно время и в одном месте, живут согласно разным нормам и руководствуются разными мотивами.

Попытки применить понятие антропологической культурной области в современной социологии не очень плодотворны, поскольку сегодня разница в образе жизни обусловлена, в первую очередь, не географически. Социологам свойственно тратить свое время на концепции «культурных областей». В действительности такой «концепции» не существует. Если черты группируются по географическому признаку, их надо рассматривать в рамках географии. Если нет, бессмысленно делать закономерность из того, что, в лучшем случае, является лишь неустойчивой эмпирической категорией. С точки зрения антропологии, в нашей цивилизации есть единая космополитическая культура, которую можно встретить на любом конце света, но в то же время есть и необычайное различие между рабочим классом и сливками общества, между теми, чья жизнь крутится вокруг церкви, и теми, чья жизнь крутится вокруг ставок на скачках. Благодаря сравнительной свободе выбора в современном обществе могут возникать общественные группы, которые отстаивают в корне отличающиеся друг от друга принципы, как, например, у благотворительных Ротари-клубов и богемного Гринвич-Виллидж. Природа культурных процессов в наши дни не изменилась, однако территориальное объединения больше не является единицей, в рамках которой их следует изучать.

Интеграция культуры имеет важные социологические последствия и затрагивает несколько спорных вопросов в области социологии и социальной психологии. Первый из них касается спора о том, является ли общество организмом. Большинство современных социологов и социальных психологов упрямо доказывают, что общество ни в коем случае не может быть чем-то бульшим, чем совокупность отдельных умов, его составляющих. В качестве доводов они приводят критику представления о «групповом заблуждении», согласно которому, как они полагают, процесс мысли и действия становится функцией некой мифической сущности – группы. В то же время те, кому при изучении различных культур открылось, что никакие законы индивидуальной психологии не в состоянии объяснить общественные явления, часто впадали в мистицизм. Они кричали, подобно Дюркгейму, что «индивида не существует», или вслед за Кребером для объяснения культурных процессов взывали к сверхорганическому.

По большому счету, это лишь словесная перепалка. Никто из последователей так называемой органицистской школы не верит, что есть какой-то другой разум, кроме разума отдельных людей – носителей культуры. В то же время, даже такой ярый критик группового заблуждения, как Олпорт, признает необходимость научного исследования группы в рамках «особой области социологического знания». Спор между теми, кто считал, что группу необходимо рассматривать как нечто большее, чем просто сумма входящих в нее людей, и теми, кто был с первыми не согласен, в основном велся между исследователями, работающими с различными видами данных. С самого начала знакомства Дюркгейма с разнообразием культур и, в особенности, с культурой Австралии, он повторял, порой несколько пространно, что культуру необходимо изучать. Социологи же, с другой стороны, привыкшие работать с нашей собственной унифицированной культурой, попытались уничтожить методологию, которая в их работе попросту была не нужна.

Очевидно, что все члены зуни в совокупности создали культуру, во много раз превосходящую то, что осталось от отдельных ее представителей. Эта группа питается традицией. Она будто бы останавливает время. Назвать ее органическим целым было бы вполне оправданно. Вследствие заложенной в нашем языке склонности к одушевлению, мы неизбежно говорим о том, что данная группа стремится к определенным целям и ставит перед собой конкретные задачи. Не стоит из-за этого обвинять исследователя в мистицизме. Если мы хотим понять историю поведения человека, нам необходимо изучить эти особенности отдельных групп, а индивидуальная психология не может служить основой для объяснения явлений, с которыми мы сталкиваемся.

Во всех исследованиях обычаев общества сама суть проблемы заключается в том, что изучаемое поведение обязательно проходит через игольное ушко общественного одобрения, и обо всех случаях такого одобрения или же порицания может поведать только история в самом широком смысле этого слова. Речь идет не только о психологии, но и об истории, а история есть гораздо большее, чем просто набор фактов, которые можно изучить путем самонаблюдения. Поэтому те попытки объяснить обычай, которые мы встречаем сейчас в каждом журнале и новом исследовании и которые объясняют нашу экономику предрасположенностью человека к соперничеству, а современную войну – стремлением враждовать, звучат весьма фальшиво. Первым, кто отчетливо сформулировал эту проблему, был У. Риверс. Он первым обратил внимание на то, что не кровную вражду нужно понимать как желание отомстить, а желание отомстить происходит из кровной вражды. Точно так же и ревность: ее следует изучать исходя из того, каким образом ее регулируют местные порядки половых отношений и хозяйственные